Харама - [6]

______________

— Не отодвинешь ли занавеску?

Он всегда сидел так: спиной привалившись к темной стене, лицом к двери, к свету. Стойка тянулась по левую сторону от него, стойка и взгляд шли параллельно. Стул он ставил боком и облокачивался на его спинку правой рукой, а левую клал на стойку. Так прикрывал он себя с трех сторон, словно запихивал в нишу, с четвертой стороны ему нужен был свет. Его взгляду нужна была свобода, ничто не должно было стоять на пути, и он не выносил занавеску на дверях, мешавшую ему глядеть на улицу.

— Не отодвинешь ли занавеску?

Хозяин кафе кивнул. Тяжелая ткань, мешковина.

Эту странность быстро подметили, и как-то раз, когда он, по обыкновению, уселся в своем углу, хозяин сам отодвинул занавеску, не дожидаясь просьбы. Подчеркнуто отодвинул, словно бы на что-то намекая, и тот обиделся.

— Злит тебя, что прошу отодвинуть занавеску, так и скажи, я уберусь пить в другое место. А эти штучки, что ты выделываешь, они ни к чему, так разговаривать со мной нечего.

— Да ты что, Лусио, ерундовой шутки не понимаешь? Не злит меня, друг, занавеска ведь от мух, и то только теперь, летом, но мне все равно, пусть будет так, если тебе больше нравится. Меня удивляет эта твоя причуда: ну что за интерес глядеть за дверь? Не нагляделся еще? Вечно это дерево, и этот кусок дороги, и эта глинобитная стена.

— Дело не в том, что я вижу и чего не вижу. Я даже сам не знаю, вижу ли я все это, но мне нравится, когда дверь настежь и ничто ее не застит, причуда это или еще что. Такая тоска, когда не на чем взгляд остановить. И еще я люблю смотреть, кто идет.

— Скажи лучше, смотреть, не идет ли кто.

Помолчали. Хозяин оперся волосатыми руками о стойку, всей тяжестью навалился на нее. Узкая солнечная полоса прилегла на цементный пол. Загудел паровоз, и хозяин сказал:

— Без четверти девять.

Оба неприметно изменили позу. Женский голос донесся из-за стенки:

— Слушай, скажи этому парню, когда придет, чтобы остался, помог бы подавать в саду, Хустина сегодня занята. В четыре за ней придет жених.

Хозяин закричал, повернувшись к коридору, откуда донесся голос:

— Этот небось тоже мог бы выбрать будний день для прогулок. Знает ведь, что по воскресеньям она мне здесь нужна.

Вошла женщина и, раздирая гребнем прядь седеющих волос, отчего голова ее склонилась набок, сказала:

— Незачем девочке сидеть здесь, каждое воскресенье собой жертвовать, она имеет право пойти в кино.

— А кто ей мешает ходить в кино? Говорю только, чтобы в другой день.

— Как же ты хочешь, чтобы он выбрал другой день, на неделе, и приехал за ней из Мадрида, и вернулся бы с нею, если он с работы уходит в половине восьмого, а может, и еще позже.

— Ладно, жена, считай, что ничего я не говорил. Пусть делают, как хотят.

Женщина уже разобрала спутанные волосы и теперь, когда ей стало полегче, сказала мужу другим тоном:

— Он и уводит-то ее по воскресеньям как раз потому, что ему не нравится, что девочка подает в саду и должна терпеть эти взгляды и разные грубости гостей. И, по-моему, он совершенно прав.

— А, значит, ему не нравится? Да кто он такой, чтобы указывать, что должна делать моя дочь и чего не должна? Ничего себе! Теперь еще он станет меня учить, как ее воспитывать.

— И неплохо бы! Вот так-то. Может, ты бы и понял, что такое молодая девица, и не держал бы ее здесь, не заставлял бы подавать гостям, словно она мальчик на побегушках. Надо наконец тебе понять раз и навсегда, что девушка — это дело тонкое, — препиралась она с мужем, перегнувшись через стойку и размахивая гребнем перед самым его носом. — Разве поверит кто, Маурисио, что ты так закабалил родную дочь! Я рада, что он ее отсюда уводит, я за это его хвалю и ценю.

— Гляди-ка, он теперь из всех нас благородных господ сделает.

Лусио смотрел то на него, то на нее.

— Ни господ, ни кого еще. Девочка сегодня свободна, и никаких разговоров.

Она ушла за перегородку дочесывать волосы. Маурисио поглядел на Лусио и пожал плечами. Потом оба стали глядеть на улицу. Маурисио вздохнул и сказал:

— Вот так каждый день что-нибудь новенькое.

Помолчали. Светлый прямоугольник на полу постепенно расползался, и отблеск его ложился на потолок. В солнечном столбе плясали пылинки и жужжали мухи. Лусио сел несколько иначе и сказал:

— Нынче понаедут на реку.

— Да, бог даст, побольше приедет народу, чем в прошлое воскресенье. Раз такая жара стоит всю неделю…

— Нынче понаедет много народу, уж поверь мне.

— Это здесь такая жарища, а уж в городе-то что творится!

— Кишмя кишеть сегодня будет река.

— Вчера и позавчера, верно, не меньше тридцати — тридцати пяти было в тени.

— Да, нынче понаедут, нынче уйма народу понаедет на реку.

Пронзительно кричали краски календарей. Отсвет от пола, от солнечной полосы на нем, растворялся в полутьме, становившейся от этого светящейся и сияющей, подобной светлой прозрачности витрин. Сверкнуло на полках тщеславное стекло белых бутылок касальи и анисовой, выставлявшее напоказ, словно драгоценные камни, свои квадратики — тела прозрачных черепах. Пятна, щербины, сучки, зазубрины, следы от стаканов — все вырисовывалось на истертых досках стойки. Маурисио развлекался, выдергивая желтую нитку из тряпки, которую кто-то повесил на гвоздь. В щели между досками забились грязь и мыло. На их неровной поверхности проступали выдержавшие борьбу со временем прожилки — они отпечатались на локтях Маурисио. Он долго разглядывал отпечатки, потом с наслаждением принялся почесывать покрасневшую кожу. Лусио ковырял в носу. Он видел в прямоугольнике дверного проема выжженную землю, оливковые деревья и дома поселка в километре отсюда; вдали торчали развалины старой фабрики. А по другую сторону — холмистая равнина до самого горизонта и над ней низкая, прозрачная и грязная бахрома, будто туман, или пыль, или мякина из амбара. А над всем этим небо, гладкое, грозное, как сталь брони, и без единого изъяна.