Хаос и симметрия - [89]

Анализ и филологическая рефлексия Жолковского тотальны, но не бесконечны. Они модернистски упираются в устойчивые повторяющиеся мотивы, которые служат основанием виньеток-конструкций. Постмодернисты, создавая металитературу, превращали конец в начало, выворачивая текст наизнанку, открывая его законы, делая их тут же следствием того, что прежде считалось следствием.

Жолковский не столь радикален. Он остается структуралистом, и именно это обстоятельство позволяет ему создать новый жанр, предложить новый принцип организации художественного материала и показать жизнь в ее странном филологическом измерении.

Театр эмиграции и постапокалипсис О романе Андрея Иванова “Харбинские мотыльки”

Роман “Харбинские мотыльки” Андрея Иванова завоевал сразу две литературные премии: “Новую словесность” (2014) и премию журнала “Звезда” (2014). Андрей Иванов в самом деле приятно удивил многих, даже своих горячих поклонников. Удивил настолько, что с выходом “Харбинских мотыльков” его прежние книги (“Путешествие Ханумана на Лолланд”, “Копенгага”, “Бизар”) стали восприниматься как этапные – зондирование почвы, тренировка. Со времен “Ханумана”, попавшего в шорт-лист “Русского Букера”, буквально за несколько лет Андрей Иванов проделывает впечатляющий путь как писатель и в первую очередь как стилист: от традиции Селина и Миллера, переплавляя практики Кнута Гамсуна, Джеймса Джойса и Вирджинии Вулф, к интонационным поискам писателей русской эмиграции (от Б. Поплавского до В. Набокова).[24]

Эта странная встреча эпох и стилей в его текстах ни в коей мере не дает нам права усомниться в оригинальности автора, упрекнуть его в эпигонстве, безудержной стилизации. Все техники сливаются в “Мотыльках” в единый импульс. Здесь напрочь исчезает автор с его интересами, симпатиями, знаниями и даже предварительным замыслом, разрешая художественной реальности самостоятельно себя творить. В интервью, публичных выступлениях и частных беседах Андрей Иванов часто говорит об “обезличенной” природе собственной прозы, о стремлении в духе Т. С. Элиота, Дж. Джойса, Дж. Апдайка максимально самоустраниться из текста, позволяя ему лишь двигаться, сочиняться в верном направлении.

Так, в его романе исчезает неискоренимое знание того, что в 1930–1940-е годы случится с Европой в целом и с Эстонией в частности. Повсюду у Иванова – неустранимое настоящее и стойкое ощущение, что может произойти все что угодно. В одном интервью Андрей Иванов сказал:

Я писал роман так, будто не знаю будущего, то есть: что не знаю, что должна случиться Вторая мировая война, что за ней последуют 50 лет в составе СССР и 20 лет псевдодемократической буржуазной республики, – будто ничего этого еще нет.

Пересказывать прозу психологическую, стилистически виртуозную – занятие малоблагодарное и почти бессмысленное. В подобных текстах сюжетные линии, как правило, провисают, делаются ослабленными, уравниваются с деталями совершенно малозначительными. Однако Андрей Иванов, дробящий материю своего романа на серию эпизодов (бытовые сцены, отрывки из дневников, ландшафтные зарисовки), тем не менее прилагает некоторые усилия, чтобы добиться в каждом фрагменте сюжетного напряжения. Его роман можно уподобить электрической гирлянде, огни которой поочередно зажигаются движением тока. Причем это движение в “Харбинских мотыльках” имеет очень внятное и объяснимое направление.

Эстония между двадцатыми и сороковыми застигнута в период ее недолгой политической самостоятельности. Здесь, в Ревеле, разворачивается герметичная и суматошная жизнь русских эмигрантов, на фоне которой складывается, точнее – не складывается судьба художника Бориса Реброва. Он работает в фотоателье, внимательно, как герой Пруста, наблюдает жизнь, делает записи в дневнике, встречается с женщинами, переживает недолгий творческий успех, а с какого-то момента оказывается вовлечен в деятельность русской фашистской партии. Все иллюзии, все смыслы, идеологии и перспективы рассыпаются в пыль, и персонаж в “Харбинских мотыльках” предстает экзистенциально заброшенным, одиноким, оказавшимся наедине с абсурдным миром, суть которого – пустота, небытие. Накануне присоединения к СССР, чтобы избежать неминуемого ареста, Ребров под чужим именем бежит на катере в Швецию.

Сразу же, с первых страниц, мы видим, что открывающаяся в романе реальность герметична, миниатюрна и при этом очень плотно, избыточно заполнена. Словно тесное помещение от пола до потолка заставили огромным количеством мебели. Реальность романа безудержно множит события, смыслы, бесконечные каталоги вещей. Здесь все охвачено лихорадочной деятельностью. Эмигранты носятся взад-вперед по Ревелю, пишут прозу, ставят спектакли, издают газеты, организуют салоны, кружки, партии, пускаются в сомнительные коммерческие авантюры. Но вся эта бурная, разнообразная деятельность сводится к одному-единственному принципу – театральности.

Андрей Иванов превращает Ревель в подмостки, а его обитателей, русских эмигрантов, – в актеров, иногда вдохновенных, иногда – довольно бездарных. Роман стартует в строгом соответствии с театральным инстинктом, заложенным в здешней жизни.