Ханство Батырбека - [10]
Лежит-де теперь, хворает в ауле… Да и Кунантайке еще попадет… Он, Сарсеке, собственноручно отвозит его плетью…
Мужикам все это пришлось по сердцу. Они вскоре совсем подобрели и выпустили избитого и сидевшего в амбаре Кунантая. Когда он пришел, Сарсеке действительно набросился на него с нагайкой и начал хлестать по чем попало, ругая его на русском языке…
К вечеру было установлено соглашение: Батырбек платит за потраву наличными деньгами, за которыми Сарсеке немедленно отправил Карабая, Батырбека, Исхака и больного Кунантая домой в аулы, а сам с Ахметбайкой остался в залог до завтрашнего освидетельствования потравы…
Но только мужики разошлись по домам, Сарсеке и Ахметбайка, прокравшись во двор старосты и поймав свежих лошадей, уронили заднее звено двора, сели на коней, гикнули, предупреждая лошадей о близости зверя, и весь табун как бешеный, вырвался из двора и вихрем поскакал по знакомой дороге к аулам…
Сарсеке и Ахметбай оставили в награду за мужицкую доверчивость лишь два плохоньких седла да старую хромую лошадь.
Недалеко от деревни их поджидал Батырбек с товарищами, и все шестеро они еще до полуночи пригнали табун к аулу…
А на рассвете все юрты и домашний скарб были уже на вьюках, и длинный караван ускоренным шагом направился в глубь степи к зимовкам, в более укромные и безопасные места…
Торжество Батырбека, выручившего всех лучших лошадей, было неописуемо. Сарсеке был истинным героем дня, а молоденькая Бибинор, ехавшая на двухлетней и резвой кобыле, стала вдруг молчаливой и испуганно-настороженной. Она впервые так горячо и внимательно всматривалась в дремавшего на своей лошади Сарсеке и вспомнила какую-то сказку о славном степном богатыре Кызу-Курпеше.
На одном из верблюдов поверх навьюченной юрты полулежал тяжко заболевший от побоев Кунантай. Плавное покачивание верблюда не убаюкивало его разгоряченное сознание, и ему то и дело казалось, что он падает в черную бездонную яму, схватывают его озлобленные «орусы» и бьют кулаками и каблуками сапог по бокам, спине и по распухшей, давно небритой голове…
Батырбек, окруженный родичами, ехал впереди всех и, изредка вглядываясь злыми глазами вперед, все чаще и чаще подстегивал бегунца, стремясь уйти как можно скорее и дальше от жестоко оскорбивших его русских.
V
Из тех степей, где кочевал Батырбек летом, этого кряжа не видно, за исключением некоторых возвышенностей, с которых начинается лишь синяя кривая линия с отдельными тупыми зубцами гор.
Здесь были тоже степи, но они как-то всколыхнулись, как будто кто-то могучий неумело встряхнул их и, снова постлав, не расправил складки.
Поэтому степь то переходила в холмы и длинные гривы, то шла кривыми изгибами вокруг отдельных конусообразных и выпирающих из земли серыми утесами гор, то рассекалась, как ранами, кривыми и глубокими долинами маловодных и пересыхающих на время лета речек.
Здесь не было степного простора, не было леса и тучных лугов, и частые горные припухлости пестрели пестрыми густо насеянными мелкими каменьями, заглушавшими всякую травинку. Лишь в низинах, извивавшихся у подолов гор, росли кипцовые травы, желтики и частью вязили. Ранней весной, пока еще в речках была вода, они поливались. Летом верхами приезжали киргизы, косили литовками траву и сметывали сено в мелкие стога где-нибудь в укромном овраге, между скал… Отава за лето вырастала, и осенью, когда прикочевывали киргизы, скот имел хороший подножный корм, зимой лошади ловко выгребали его копытами и ели вприкуску со снегом, не требуя водопоя.
Батырбек хорошо помнил, что в прежние годы не только крупный скот, но даже бараны хорошо прохаживали здесь по целым зимам на подножном корму. Нынче же, приехав к своему кыстау, он пришел в уныние от вида печальной картины. Последние дожди хотя и подправили корм, но его теперь же за какие-нибудь две недели скот сомнет и съест весь без остатка.
Батырбек невольно перенесся в долину Акбулака к грязным мужицким лачугам, где в прежние годы стояли зимовки его родни и где в кормах осенью лошади бродили по брюхо. Ему больно стало от этого воспоминания, и он, пнув в бока лошади, быстро пробежал в знакомый овраг у горы, служивший сенохранилищем. Подъехав к стогам, он поразился скудностью запасов: сена едва могло хватить на ползимы баранам и дойным коровам.
Злой и угрюмый, спешился Батырбек у родного кыстау и, не отворяя дверей в бревенчатую некрытую зимовку, сел на огромный, бог весть, когда свалившийся с горы камень и стал поджидать сильно растянувшийся по тропинке караван.
Теперь ему было даже досадно, что так много у него скота и лошадей, и горько было сознание, что и скот и люди какие-то все захудалые да больные, а главное, много лишних, ненужных стариков…
Был пасмурный день. Низко над землею плыли сплошной массой пепельные тучи, и серая холмистая степь показалась Батырбеку такой убогой и чужой. Сильно, порывисто дул ветер, точно вздыхал разгневанный аллах. Группа зимовок, низеньких и плоских, цепко ухватившихся за склон горы, с земляными и каменными дворами, с серыми узенькими дверками, с зияющими черными дырами окон без рам — походила на старые могилы, поросшие быльем, и такие же одинокие и затерянные… И казалось, никогда еще хан Батырбек, с детства привыкший жить вольно и беззаботно, не тосковал и не задумывался, как в этот раз.
