Ханская дочь. Любовь в неволе - [88]

Таким манером он планировал дойти до Ингерманландии — несколько сотен телег с досками и сваями сопровождали войско. Минувшей осенью деревянная дорога была протянута до границ России. Если ничто не помешает работе солдат, Любекер доберется до Санкт-Петербурга через неделю.

Сергей понимал: чтобы оправдать доверие Апраксина, действовать придется быстро. Он обернулся к двум оставшимся пленникам:

— Вы пойдете с нами — покажете, где и как можно атаковать инженерный отряд!

— Мечтай! — со смехом ответил один из них. Его товарищ испуганно втянул голову в плечи.

Сергей подошел к пленнику, схватил за подбородок и задрал ему голову кверху:

— Вы сделаете это, иначе я отдам вас солдатам!

— Ты русская свинья, а солдаты твои — бешеные псы!

Пленник хотел плюнуть в лицо Тарлову, но не успел — кинжал калмыка перерезал ему горло.

Сергей заметил расширившиеся от ужаса глаза второго пленника и неприятно оскалился:

— Как тебя зовут?

— Пааво, — проскулил тот.

— Павел то есть! Слушай меня, Павлик, если хочешь выжить в этой войне, сделаешь то, что я скажу, понял? Иначе мои люди позабавятся с тобой.

Финн посмотрел на Тарлова так, словно перед ним внезапно возникли все духи и демоны, и нерешительно кивнул. Сергей хлопнул его по плечу:

— Молодчина, Павлик! Отдохни немного — скоро выступаем.

3

Когда Сергей отдал приказ выступать, только свежий холм влажной земли напоминал о том, что здесь нашли последний приют почти тридцать финнов и двадцать азиатов. Взяв в провожатые Пааво, капитан надеялся обогнать колонну финского войска и атаковать инженерный отряд авангарда. Местность, где они сейчас шли, была усеяна бесчисленными крошечными озерцами и лужами жидкой чавкающей грязи — без проводника он наверняка потерял бы в трясине не половину отряда. Быстрые косые взгляды вахмистра и некоторых солдат выдавали их убежденность в том, что финн приведет их к гибели. Но в Сергее жила уверенность, что воля Пааво сломлена, теперь финн будет верен ему как собака. Не верил капитан и в то, что Пааво воспользуется удобным случаем вернуться к шведам — они наверняка сочтут его предателем, а тогда судьба финна вряд ли будет лучше судьбы его товарищей, убитых калмыками.

Ближе к полудню они дошли до небольшого холма — время от времени подобные возвышенности нарушали монотонность болотистой равнины. Тарлов направил жеребца к подножию, намереваясь забраться на вершину и осмотреться. Вверху ему пришлось пригнуться и чуть ли не на брюхе ползти сквозь чахлый кустарник — менее чем в версте от себя он увидел войско шведов. Казалось, гигантская многоножка ползет по деревянному настилу дороги. Передовые отряды виднелись далеко на горизонте, обогнать их в этот же день не было никакой возможности.

Сергей уже намеревался вылить свою досаду в нескольких крепких выражениях, как внезапно заметил разрыв в колонне шведского войска. Инфантерия[13] с мушкетами и пиками продолжала свой путь, не заметив, что отряд артиллеристов остановился. Бомбардиры суетились вокруг одного из орудий — пушка соскользнула с гати и, повредив настил, увязла в болоте.

Тарлов дрожал от нетерпения, это был первый шанс нанести шведам чувствительный удар. Он оценил расстояние, отделявшее его отряд от войска шведов: если финн не заведет отряд в ловушку, им вполне удастся подскакать туда, напасть на артиллеристов и отступить прежде, чем подоспевшие шведы возьмут их в клещи. На счету была каждая минута. Сергей сполз с холма, вспрыгнул на Мошку и со всей возможной быстротой поскакал назад:

— Началось! Атакуем!

Ваня улыбнулся почти с облегчением и принялся заряжать ружье. Сирин глубоко вздохнула и попыталась принять вид отчаянного головореза, каким представлялся русским любой татарин, на самом же деле она желала оказаться как можно дальше отсюда. Сирин еще не до конца пережила ужас ночного нападения, а потому меньше всего на свете снова стремилась в бой. Но она должна быть Бахадуром, а это означало — ни малейшей слабости. Как и все остальные, не желая выдать противнику свое присутствие раньше времени, Сирин спешилась, ухватила жеребца под уздцы и повела его под защиту густого кустарника. Кицак подошел к Сирин, поглядывая на нее с любопытством:

— Когда мы разоряли деревни, кое-кто считал тебя трусом. Но сегодня ночью ты доказала, чего стоишь на самом деле. Эти финские собаки убили бы не только командира, но и многих из наших людей, а потом скрылись бы незаметно.

Сирин кивнула со всем возможным хладнокровием. Кицак был прав, и все же ее мутило от одной мысли о новых убийствах, пусть даже только для защиты своей жизни, как это порой было при набегах на деревни. Аллах создал женщину, чтобы она дарила миру новые жизни, а не затем, чтобы убивать. Она проклинала Зейну и отца, обрекших ее на столь противное природе существование, и спросила себя: отчего же она так тоскует по родине? Но ответа не было. И если бы не Кицак, ее тайна давно открылась бы и она разделила бы участь финских женщин. Сирин сглотнула и оскалилась в хищной улыбке:

— Мы покажем этим благородным шведам. Как ты думаешь, Кицак?

— А то как же, Бахадур! — рассмеялся татарин. Глаза его, однако, оставались серьезными. Сирин оказалась крепким орешком, он не понимал, как могла у трусливой русской рабыни родиться такая храбрая дочь. Мать Бахадура звали Наталья, она вздрагивала и сжималась от любого резкого слова, и даже дети презирали и шпыняли ее. Видно, в Сирин взяла верх добрая татарская кровь, кровь Монгура, чьи предки по материнской линии вели род от самого Тимурленга, русские называли его Тамерланом, а то и далее — от самого Чингисхана, покорителя земель. Пусть это звучало странно, но Кицак горд был сражаться на стороне этой женщины, ей не было еще и восемнадцати лет, но она уже стала бесстрашным воином, надежным, как скала.