Хамид и Маноли - [8]

И около французского консульства простояла толпа долго с криками и бранью.

Кто посмелее был из нас, побежали к окну.

— Довольно вам, гяуры, царствовать над нами! Кончится скоро царство ваше здесь, собаки, шуты маскарадные, сводники! Всех вас в клочки изорвем! всех!

Я думаю, вы и сами, господин мой, поймете, до чего это страшно было.

Консул, однако, вышел на балкон, уговаривал турок уйти, а сам между тем высмотрел, кто из них больше кричал и бесновался. Заметил после и паша этих людей; как стихло все, в тюрьму посадил. Дольше всех просидели один дервиш горбатый и старый бей один, наш деревенский, из Халеппы: он в серебряных очках всегда ходил. Этот бей шесть месяцев пробыл в тюрьме за это.

Накричались турки и потащили дальше труп Маноли; цепи звенят по камням. С шумом и смехом толпа бегом за трупом бежит.

Мы все перекрестились и отдохнули. Иные с радости стали плакать, и все благодарили консула.

Турки кинули труп брата в ров, разошлись по кофейням, закурили наргиле, успокоились, веселились до рассвета и хвастались, что самим консулам задали страха.

Тем это дело и кончилось. Скоро после этого приехал из Константинополя старик Сами-паша сменить Вели-пашу. Пришло с ним и войско. Сами-паша привез грекам обещания: уступить им многое, чего они просили (что обманули потом — это вы знаете). Пришел и молодец Мав-рогенни в Ханью. Сами-паша верхом, а Маврогенни около него идет; пусть все видят, что критские христиане помирились с турецким начальством.

После этого греки из Перивольи и Серсепильи разошлись по домам, и турки деревенские из Ханьи все ушли. Люди радовались, что все утихло, и хвалили консулов; один только тот усатый черигот кафеджи, который с мужем покойным был друг, все не хвалил и не радовался.

— Жаль, жаль, — говорит, — что ни вас всех, ни консулов турки не перебили! Конец бы тогда Турции сразу! Вы думаете, эти западные консулы об вас заботились? Глупый вы народ! Это у них тоже своя политика друг против друга. Назло все они это англичанину сделали; зачем больше их весу у Вели-паши имел. Ах вы деревенские головы! Что мне сделать с вами, не знаю.

Уж не знаю, правду ли он говорил, кафеджи, или так у него уже злость против франков была.

Как утихло все, говорю я, и душа моя утихла вовсе, господин мой! Долго и слез у меня ни капли не было. Точно душу мою кто ветром, как лампадку, задул. Хожу — ничего не хочу, все вижу, а смотреть ни на что не смотрю.

Хлебом одним год почти питалась у себя в доме и, кроме церкви, никуда не ходила. Сердце мое стало как камень, а камень такой всяких жалоб и слез тяжелее!

И о брате, и об муже, и об матушке вспоминала нарочно, не заплачу ли?

Дочь нарочно начну няньчить: «Сирота моя! несчастная моя!» Все не плачу!

Только, наконец, весной я заплакала, и стало мне много легче. И вот отчего это случилось.

Девочка моя на руках моих стала дремать, а я сидела и вспоминала всякие песни, которыми няньчат детей.

И вспомнилась мне одна нездешняя песня; отец меня петь ее выучил, когда из Эпира вернулся.

Нашего маленького, маленького балованного. Вымыли его, вычесали, к учителю посылали...

Ждет его учитель с бумагой в руке;

А учительша ждет его с золотым пером.

— Дитя ты мое, дитя, где твоя грамота, где твой ум?!

— Грамота моя на бумажке, а ум мой далеко, далеко! Далеко, у девушек тех черноглазых,

Глаза у них точно оливки, а брови снурочки.

А волосы их белокурые — длиной в сорок пять аршин!..

Вот эту песенку как запела я сама про себя (девочка моя уснула), и вспомнила я, как носила брата! сама еще мала как была!

Несу его, помню, домой из-за ворот вечером и пою эту песню; и месяц ему в личико светит, и он глазами синими на мои глаза глядит и молчит... Вот как это я вспомнила, открылась душа моя с того часа, и полились мои слезы!..

Верьте мне, господин мой, что я вам всю правду сказала!

Я слушал внимательно рассказ Катерины. Небо над нами было чисто, и розовый цвет уже покрывал старый персик, у которого мы сидели; море не шумело, и мирно блистал снег вдали, на высотах Сфакиотских...

Я верил страданиям Катерины; но и страдания, и радость в этом прекрасном краю казались мне лучше тех страданий и радостей, которыми живут люди среди зловонной роскоши европейских столиц.