Хакер Астарты - [76]

Они все могли встретиться, эти хакеры, взламывающие коды природы, они жили в одно время и не так уж далеко друг от друга. Шла Вторая мировая война. Конрада Лоренца, заведующего кафедрой в Кенигсбергском университете (той, которой когда-то заведовал Кант), мобилизовали в действующую армию как врача. Он попал в плен на Восточном фронте. Кто-то из советского начальства дал ему возможность работать в плену, писать и сохранить написанное. Валлон в это время скрывался от гестапо в Париже. Кончилась война, все вернулись к своей работе, все оказались на виду, Валлон вошел министром в правительство де Голля, почему бы им было не встретиться? Их интересовали близкие вопросы, они все принадлежали к поколению, в котором размышления о смысле жизни не казались смешными.

Наука стала другой. Ну и что, что американские ученые, обнаружив опускание гортани, оказались в тупике? Они нормально чувствуют себя в своем тупике. И если ты явишься к ним с Поршневым, они не будут потрясены. Как бы не так. В лучшем случае пожмут плечами: может быть, может быть… Точность определения возраста черепа — и та их интересует больше, потому что это наука, а Поршнев предлагает рассуждения.

Кончилась целая эпоха, длившаяся столетия или тысячелетия. Локтев, Валлон, Поршнев, Конрад Лоренц, как все психологи, биологи, математики, философы, поэты, физики, писатели и религиозные мыслители вплоть до пятидесятых, или шестидесятых, или даже семидесятых годов двадцатого века искали некий объясняющий порядок. Как Ньютон, как Коперник, искали божественный закон, чтобы цепочка причин и следствий прослеживалась до доступного конца. Локтев писал, что в любом хаосе должен содержаться некий еще неизвестный, неопределенный, может быть, даже неосуществимый, но пытающийся осуществиться порядок. Он верил в него, как простые люди верят в судьбу, гороскопы, предчувствия и амулеты. Все, что он писал, было его поиском. То, что на языке эксперта Сергея Павловича было невменяемостью, Локтев видел как вменяемость высшую: человеком управляла некая сила, у которой была своя цель, осознать эти силу и значило быть вменяемым.

Это время вернется не скоро. Любой вопрос, выходящий за рамки узкой специализации, стал восприниматься, как дурной тон. Общие идеи вызывают раздражение, как претензия. Чтобы создать атомную бомбу, электронику, лазеры и прочие чудеса, Эйнштейн и ему подобные не нужны. А что дали диссиденты, все их статьи и жертвы? Они ни на волос не поколебали систему, но система рухнула, когда Рейган предложил непосильную ей гонку вооружений. Любая идея устаревает очень быстро. И Коперник устарел, и Ньютон устарел, и ваш Поршнев, скажут мне, устареет очень быстро, а может быть, устарел уже.

Но Поршнев не историю помогает мне понять, а себя! Почему среди ученых больше любителей гороскопов, чем среди неквалифицированных рабочих и малограмотных крестьян? Почему искусство разделилось на беззастенчивый китч и снобизм? Почему оно вытесняется сферой обслуживания даже в литературе? Почему психологи или обучают, как достичь успеха в карьере, или со своими опросниками и тестами пытаются вписаться в бюрократическую систему? Какая невообразимая масса печатной продукции выходит ежедневно, читатели проглатывают миллионы и миллиарды печатных слов, неужели ж совсем не имеет значения такая вещь, как самосознание? Всегда имела, и вдруг перестала иметь, что ж так?

Эта газета со статьей об инопланетянах, как когда-то Интернетовский сайт о Кожевникове, заставила меня снова усесться за перевод. Я все-таки произошел не от инопланетян.

36

«Сын Д-на не знал отца. Он вырос вдали от жрецов Д-на и блудниц Астарты. Доброе египетское время было неподвижно. Оно и не могло двигаться, иначе где-то прибывало бы, а где-то убывало, а таких резервуаров в мире нет. В нем ничего не менялось и, значит, не имело свойств. Но в нем вспучивалось, бухало и вскипало второе египетское время — сила, которая создала богов, их жен и детей. Эта сила измерялась работой, которую она производила. Не была ли она сыном неподвижного времени, как он был сыном Д-на?

Ханаанеяне потихоньку врастали в землю, как корневища их злаков. К старости они успевали врасти всеми своими членами, уходили коричневыми телами в красную глину, ветвились в ней сплетениями кровеносной системы, прорастали вглубь пальцами и ногтями, которые росли и после их смерти, стремясь к водоносному слою. Астарта приучала их к рациональности. Ее отношения с ханаанеянами строились по типу купли-продажи: ты мне, я тебе. Ей — жертвоприношения и сперма, она — дождь, уничтожение саранчи, туманы и солнце в меру, исцеление от порчи и от бесплодия, легкие роды. Каждый старался принести в храм жертву побольше, чтобы урожай ему подарили соответственно его затратам. Рационализм Астарты куда последовательнее картезианства. Невозможно представить ее забывшей о выгоде и пользе. Она слепо и тупо уничтожает вредное и сохраняет полезное для вида. Спустя три тысячи лет биологам и в голову не придет искать в ее естественном отборе что-то, кроме рациональности природы.

Рациональность расползается сама по себе как плющ, который цепляется за все, тянется в любую влажную расщелину и зеленеет из нее среди безжизненных камней. От Астарты побеги рациональности дотянулись до ее блудниц. Они все меньше подарков отдавали жрецам и храму, все больше утаивали и оставляли себе — разум побеждал суеверие, оргии и вакханалии сменялись товарообменом и здравым смыслом, восторг — комфортом. От воровства своих работниц хозяйка не оказывалась в убытке. Чем разумнее все устроится на земле, тем больше она даст плодов, и каждое новое поколение делалось разумнее предыдущего.