Хакер Астарты - [38]

21

Не мне судить. Я переводчик, соучастник. Я даже не могу доказать юридически, что писавший по-французски Тевлок и Локтев — одно лицо. Перестановка слогов в фамилии для юристов — еще не доказательство. Ну и Бог с ними. «Боги Ханаана», изданные в 38-м, начинаются так:

«Я сижу около древних развалин. В раскопе работает группа немецких археологов. Сейчас они спят. Над морем еще стынет тьма. На узкой полоске ближневосточного пляжа догуливает ночной бриз. Накатилась первая, еще осторожная волна и не успела схватить какой-то сор и унести с собой, как море начало накатывать всерьез, швыряя пену. У упаковочных ящиков проснулись, расхаживают среди бумажного сора и поклевывают что-то голуби, жертвенные птицы Иеговы.

Горизонт на западе темен, а здесь небо отделилось от вод. Высветилась линия берега. Она тянется далеко с юга на север. В этот утренний час Астарта требует спермы. Так она научена. Таков был закон ее матери Инанны: фаллосы мужей поднимаются к утру, когда Инанна восходит на небо, вслед за ней, как головы подсолнухов. Утро, а не вечер, приспособлено для возрождения. Как океанские воды тянутся к луне, начинают свое движение к солнцу жизненные соки, проходит усталость, и по утрам, разлепляя веки, мужи готовы стать отцами. Жены же — существа лунные и тянутся к мужьям по вечерам, едва уходит солнце и им становится неспокойно. Они успокаиваются, ощутив мужчину, проникшего в пещеру, засыпают, а утром торопятся стереть с лиц лунный след. Они боятся, что их застанут врасплох, румянятся, красятся, рисуют себе губы и глаза девственных блудниц.

Ханаанеяне отрекутся от богини плодородия, разрушат Дома Астарты и Ваала, уйдут к ассирийским, вавилонским, потом греческим, потом к римским богам, некоторые попадут к еврею Иегове и построят Дома ему. Труд этот тяжел, обтесывание камня занимает годы, и строители экономно используют старый тес развалин, так что, обнаружив развалины мечети двенадцатого века на прибрежных холмах, мы ищем в слое под ней развалины византийской церкви, еще ниже — иудейской синагоги, а ниже ее — храмы Астарты, финикийца Молоха, ханаанских Дагона или Ваала.

Я сижу около этих камней, положил на один из них тетрадь, пока он еще не нагрелся на солнце и можно не бояться прикоснуться к нему рукой. Курт Бухдрукер нашел вчера фигурку женщины, простертой перед мужчиной. По всем признакам ей три тысячи лет, это Астарта, распростертая у ног своего повелителя. Курт говорит, что это Ваал. Не исключаю этого. Все имена главных семитских богов — Ваал, Мардук, еврейский Адонай — в переводе означают одно и то же — „Господин“.

Когда первенцев приносили в жертву на алтарях храмов, девочки для жертвоприношения не годились. „Господин“, „Ваал“, „Адонай“ и „Мардук“ уже означали Владыку и право наследования. Но кем Он был раньше, когда еще не было этих имен, не было ни ханаанеян, ни евреев, ни ассирийцев, ни шумеров? Курт Бухдрукер, педантичный, упрямый, железный, сохранивший военную выправку и помешанный на оружии и национальной обиде, — он докопается. Обнаружит Его скелет, потому что в то время, когда не было в мире имен, у Него были скелет и клыки, самые сильные и страшные в стае. Он не сразу стал бестелесным. Сначала он был Вожаком.

Зимой земля покрывалась пышной зеленью, в листве сияли нарядные апельсины, под ногами валялись орехи и желуди. Стая, дрожа от холода, спала в пещере. Летом побережье превращалось в безжизненную каменистую пустыню, обжигающую ступни. Зато какой желанной была жизнь в марте! С далекой горы начинала сходить снежная шапка, сбегала потоками и струйками вниз, превращалась в ручей, он устремлялся к морю, омывая по пути округлые камни долины. Стая оживлялась. Молодые самцы задирали друг друга и гонялись за самочками. Те удирали, изображая ужас, но и сами старались задирать и привлечь к себе внимание. Зная повадку Вожака, матерые самцы старались держаться от Него в стороне, но всегда находились наглые, помоложе, с апломбом, и Ему все время приходилось доказывать, кто здесь самый сильный, кого-то отпихивать, огрызаться и устрашающе ворчать. Начиная с самого безобидного малыша, каждый на что-то претендовал, готов был добиваться своего, пока не получал трепку. Вся отрицательная энергия стаи шла снизу вверх от самого слабого к самому сильному и аккумулировалась в Нем. Если бы Он вдруг ослабел, кто-нибудь немедленно занял бы Его место, оттеснив на второе, но и на втором было бы то же самое, пока его не оттеснили бы в самый низ, к бесполезным старикам и беспомощному молодняку.

Весеннее солнце зажигало вокруг ярость жизни. Вся семья опьянялась резвостью, соперничанием, похотью, и этот избыток жизни налетал на него шквалами, как морской прибой на береговую скалу, и то, что перехлестывало через скалу, оставалось в нем и накапливалось, приближаясь к критической массе гормонов и нейронов. Самый сильный, Он был и самым издерганным. Сосуд переполнился. Еще капля ярости — и Он рухнет под ее тяжестью, а стая набросится на Него и разорвет в клочья. Любое притязание на Его внимание могло оказаться последней каплей и раздражало. Любовь не отличалась от ненависти. Сохраняя всех в поле зрения, Он усаживался чуть в стороне в тени старой оливы, но и тут к Нему устремлялись самые похотливые самки. Он был слишком напряжен, чтобы увлекаться брачными играми. Глухо рычал, отпугивая неугомонных, бил и уходил в пещеру. Отшвыривал с дороги навязчивых, наглости которых хватало лишь на то, чтобы улечься на его пути. Забирался в прохладный сумрак к самым тихим и робким. От них исходило успокоительное тепло. Напряжение, составлявшее Его жизнь, заземлялось в них молниями, как грозовые разряды. Ярость истекала из Него, впитываясь самкой, как взрыхленной землей. Опустошенный, он засыпал.