Хакер Астарты - [30]

Иван Иванович сдружился с отцом в последний год, когда оба взяли садовые участки. Он все умел — плотничать, бетонировать, слесарить, печку сложить, выбрать и правильно подрезать саженцы. Высокий, жилистый, с азиатскими скулами и вислыми шляхетскими усами, приезжая в сад по выходным с утра, он оказывался на своем участке лишь к полудню — знакомые садоводы перехватывали по дороге и затаскивали к себе, как бы между прочим вытягивая советы: «Я вот думаю… а ты как считаешь?…»

Летние каникулы начались в пятницу, а в воскресенье мы с Иваном Ивановичем оказались в одном автобусе. Он в тот день сооружал печку цеховой бухгалтерше Рае. Рядом носились ее дети. Подошел кто-то из цеховых, взялся выправить завалившийся брус (Рая строила лéтник из деревянного каркаса, обшитого вагонкой), позвал в помощь нас с папой. К нам подтянулись еще несколько человек, и так под настроение, с обязательными, как требовал российский этикет, намеками на выпивку, к вечеру построили дом.

Тем временем дети, возбужденные до визга и ссор, собрали обрезки досок и хворост, кто-то зажег огонь в очажке, Рая с двумя подружками лепили пельмени и кипятили в выварке воду. Вернулся из города юркий мужичок, посланный с утра за водкой и брагой, груженный тяжелыми сумками и рюкзаком.

Неожиданно приехали Ольга Викентьевна с Таней. Белая в черный горошек блузка и крепдешиновая юбка Ольги Викентьевны выглядели не очень уместно среди тренировочных штанов и затрапезных мужниных рубашек других женщин, подсевших к столу прямо от грядок. Женщины являлись со своими тарелками и ложками, а Рая тут же половником вываливала пельмени на тарелки. Таня за что-то дулась на мать и отсела от нее подальше. Ольга Викентьевна, такая же неуместная, как ее блузочка, привлекала внимание, люди при ней начинали фальшивить, следили за своими словами, и ей это нравилось. Подвыпивший папа устроился рядом с ней и расхваливал Ивана Ивановича, а она в ответ похвалила меня.

И все-таки было чудесно. Белели узкие щиколотки под короткими тренировочными штанами, мелькали сильные тонкие руки, убирая со стола и отгоняя комаров и мух, напрягались ягодицы, падали на шеи завитки женских волос. Близкая осень добавляла горчинку в разреженный воздух, придавая предметам явленность, зажигая глаза женщин любопытством: а ты кто такой, что-то я тебя не пойму, чертенок, ну давай-давай, балуй, а мы посмотрим. Я ощущал себя своим за этим столом, заработав молотком и пилой право на редкое для меня чувство.

Потом сидел на взгорке пьяный уже не от работы, а от браги, мгновенно ударившей в голову. Крики застолья уплывали по равнине, четкие и чистые, не мешаясь друг с другом. Бывшее колхозное поле просматривалось насквозь, подернутое, как туманом, нежной зеленью годовалых саженцев. Кое-где в белесом небе торчали голые стропила, а штабеля строганных досок теряли дневной золотистый цвет и делались серыми. Я нравился себе и был рад, что Ольга Викентьевна уехала пораньше, избавив всех от стеснения.

В ней исчезла Киза. Иван Иванович Ляшкевич заслонил собой тень Локтева. Дуля не любила Ольгу Викентьевну. Но как-то раз мы, выходя из кинозала, увидели в стороне выходящих вместе Ивана Ивановича и Ольгу Викентьевну, я принялся философствовать по этому поводу (Париж, Анри Валлон, Локтев и — Иван Иванович, как это?!!), и Дуля не промолчала:

— По-моему, они друг другу подходят.

У нее была манера говорить некоторые вещи невнятно, нехотя проборматывать, и это всегда означало, что я зарапортовался.

17

В августе наш курс отправили на целину, а в конце осени пришло письмо от мамы. Мама писала, что умер Толя Кобзев.

Приехав на зимних каникулах ранним берлинским поездом, я успел застать всех еще дома. Папа и мама собирались на работу. Оба выглядели смущенными.

— Я тебе писала, — сказала мама, — ты в курсе?

— Что случилось?

— Ольга Викентьевна арестована.

— За что?

— За убийство, — сказал папа.

— Лева, иди, наконец, — раздраженно прикрикнула мама, — ты опоздаешь. Нема, я не могла тебе писать, и ты понимаешь, скорее всего, тут ошибка и все будет хорошо, но, в общем, вот так. Папу вызывали, как свидетеля, он вечером тебе все расскажет. Он тоже ничего не понимает.

Лена лежала на диване, ожидая, пока соседи уйдут, чтобы она могла пройти в туалет. Мама на прощание ободряюще помахала рукой:

— Ну пока. Еще никто ничего не знает. Я никогда не верила слухам.

Я сидел на стуле и смотрел в стену, пока Лена переодевалась.

— Ты можешь мне рассказать, что случилось?

— Отравила.

— Ольга Викентьевна отравила? Кого? Толю? Как?

— Не оборачивайся. Серной кислотой.

— Чушь какая, — возмутился я. Бред преследования Лены всегда так или иначе бывал связан с отравлениями. — Ты хоть знаешь, что такое серная кислота? Как ею можно отравить? Она губы сожжет.

— Ну что ты ко мне пристал? — сказала Лена. — Я ничего не знаю.

— А Таня где?

— Таню тетя к себе забрала.

— У нее нет тети.

— Ну кто-то забрал.

— Зачем?

— Ольга Викентьевна в тюрьме, ты не понял? Ей двадцать лет дадут. Таня одна будет жить?

Сестра была сосредоточена на том, чтобы ничего не забыть. Голова спросонья не работала, она ходила, уставясь взглядом то на один предмет, то на другой, вспоминая, что ей нужно, — носовой платок, тетрадка с бредовым дневником, который она показывает психиатру (та призналась маме, что никогда этот дневник не раскрывает), книга, чтобы ждать в очереди, очки… Рассматривала и комкала какие-то свои записки на клочках бумаги…