Хадж во имя дьявола - [40]

— Но вы сожалеете о своем поступке? — попытался исправить положение прокурор.

— А як же. Добре жалкую.

— Так вот, расскажите все об этом, — засверкал очами прокурор.

И тогда совсем другим — железным голосом, без акцента, Кисленко сказал:

— Жалею. Очень жалею, что убил его только раз, а не двадцать-тридцать раз. А что он исправился, так то курам на смех. Горбатого могила исправит. Шкура он и крыса, как крыса и подох.

Короче, суд не удался. Как ни старались показать жертву и убийцу. А Кисленко уже имел двадцать пять лет. Из них отсидел три. Ему их и добавили — до двадцати пяти. Смертной казни тогда не было. Конечно, могли при попытке к бегству или еще как-нибудь, но в общем-то все понимали, что убитый был исконным мерзавцем и редкой сволочью. И по всем законам его уже давно-давно следовало бы к стенке поставить.

Ильин был старым и очень авторитетным в уголовной среде вором. Знали его еще с Беломорканала. И вдруг резко переметнулся. А ведь встречали его в лагере, как князя. Добыли неисповедимыми путями водку, закусь, и Ильин, дядя Коля-Hoc, вошел в зону в зеркальном блеске генеральских сапог, в опушке седых бобров на шалевом воротнике зимнего пальто и в Соболевой боярке, на руках белые перчатки. А сзади несли два чемодана. И кому он был нужен, этот дядя Коля? Начальник лагеря, видавший виды старый майор, остановил его у вахты.

— Ну, и как будешь жить, Николай Иваныч?

Ему нужен был порядок, спокойствие, отсутствие эксцессов, а за этого дядю Колю могли поджечь лагерь, устроить Бог знает что. Но Нос, хитро улыбаясь, кивнул головой:

— Тихохонько, гражданин начальник. Как мышка в норке. Тихохонько.

Но стоящий в стороне уполномоченный ОЧО, всегда ходивший в штатском, как-то многозначительно и криво улыбнулся, как будто бы знал чего-то такое, что не было известно никому, кроме него.

Ильин — солидный, уже в годах мужчина, с борцовским сложением и довольно высокий, с крупным и значительным лицом, испорченным бесформенным расплывшимся носом, с вывернутыми дырами ноздрей, за что и получил свое прозвище Нос.

По своей профессии он — домушник-скокарь, но профессор своего дела. О нем в лагерях рассказывали легенды. И еще — карты. Его довольно-таки крупные мужичьи руки беспрестанно тасовали колоду. Колода была у него все время. Он тасовал на ходу, лежа, сидя, как перебирает четки верующий мусульманин. Но карты — это не шахматы. Чтобы играть без проигрыша, надо быть шулером, а чтобы выигрывать у шулеров, надо быть непревзойденным мэтром. Такие, как Нос, встречались, прямо сказать, не часто. Нос привык к непререкаемому, именно непререкаемому уважению. А еще — любованию своей силой. Больше всего он любил хватать какого-нибудь хлипкого мужичка за руку и давить, наблюдая, как тот извивается от боли. Но все бы осталось по-прежнему, а дядя Коля — дядей Колей, старым вором, если бы не молодой воришка из Ташкента — Славка. Несмотря на молодость, Славка тоже был великим докой в картах. Вот и начался между ними поединок.

Сначала это была довольно безобидная игра — подналепки. Но разве мог маститый Нос выдержать смех. И он объявил войну, но к утру проиграл все. И чемоданы, и крест с груди, и заветную колоду карт, и остался в сменке — в черной лагерной спецуре. Впрочем, Славка из уважения вернул ему все. Но именно это и повлияло на дальнейшее.

Конечно же, Нос не признавал себя побежденным. Тем более, кто-то в бараке пропел: «Из-за жизни каторжанской потерял он вид жиганский». Но и уполномоченный ОЧО зря хлеб тоже не ел. Он имел целый набор грешков этого дяди Коли. Но доказать их было сложновато. Люди, которых когда-то он предал, давно умерли, а архивы не представишь на воровское толковище, но перетянуть такого зубра на свою сторону — уже победа. И утром на другой день, как бы невзначай, дяде Коле предложили место завбаней, очень ловко польстив при этом. Конечно, стать завбаней — это нарушение неписаного воровского закона, запрещающего занимать какие-либо должности в лагере, но Нос думал теперь только одним днем, а сегодня надо было победить во что бы то ни стало. А завтра — не так уж это страшно…

Короче, дядя Коля-Hoc принял баню, через месяц предложил Славке игру, поставил на кон сто простыней из бани и проиграл. А утром был взят и посажен в следственный изолятор.

— Дело обстоит, Ильин, так. Осталось тебе восемь месяцев. Ты же больше не вор, — пояснил уполномоченный ОЧО. — Но есть выход. Ты станешь комендантом зоны. Дашь мне дела. И вообще покажешь себя непримиримым, а простыни… что такое простыни… тряпки — спишем, если ты постараешься.

И дядя Коля-Hoc, которого теперь почему-то звали папой Колей, начал «стараться».

Дело-то не в том, что он стал комендантом — коменданты были и до него, и после него, хотя прямо сказать, сотрудник милиции, ставший вором, или схваченный за руку вор, немедленно прозревший и все осознавший, одинаково омерзительны, ибо свежо предание, но верится с трудом. Но дело даже не в этом, а в том, что папа Коля именно «старался»: он перевоспитывал.

Больше всего папа Коля любил появляться тогда, когда бригады приходили с работы или их вообще не выводили из зоны. Он прохаживался по узкому деревянному тротуару в сопровождении двух-трех амбалов, отобранных им из очередных этапов — в основном это были осужденные убийцы, насильники и хулиганы. Естественно, что все идущие навстречу, увидев коменданта, который крутил висящую на ремешке железную палку, сходили на обочину и снимали шапки, приветствуя коменданта выкриками: «Здрась-те, гражданин начальник!» А когда кто-то по ошибке назвал его товарищем, он вытянул его палкой по спине: