Хадасса - [4]

3

Совсем скоро, за границами Парковой аллеи, в трехстах метрах от Лавки, начинается цикл «Грозных дней», период покаяния, время осмысления своих поступков, что предвещало наступление Нового года. Следуя иудейскому календарю, в конце сентября мы уже были близки к длинным школьным каникулам.

Я мела щеткой, не слишком наклоняясь, чтобы избежать недопустимой и предосудительной позы, а девочки в это время заканчивали письменные работы на тему: «Моя семья». Проходя мимо них, я незаметно, украдкой прочитывала отдельные кусочки текста. Привет, я ношу очки, и у меня есть только братья. Самый старший живет в Лондоне, он врач и может определить, есть ли у вас аллергия… Привет, в моей семье восемь детей, и я самая младшая, меня зовут Ити Райнман, в честь моей тетушки из Венгрии, которую тоже зовут Ити… Привет, у меня пять братьев и четыре сестры, все они очень славные. Недавно родился малыш, который похож на моего папу Тувье.

«Мадам, посмотри, что у меня!» — крикнула тоненькая Хадасса, размахивая передо мной своей ручкой. Хадасса была непредсказуемым ребенком. Могла надуться, захлюпать, никого к себе не подпускала, а на следующий день уже подпрыгивала, таращила глаза в небо, вопила, стрекотала, как сорока. «Мадам, погляди на мою ручку! В ней — калькулятор!» Голос отвлек остальных, они быстренько осмотрели розово-зеленую ручку, висевшую на шее их подружки, затем вновь углубились в работу. Хотя светящаяся веревочка была коротенькой, девочка старалась писать аккуратно, время от времени косясь на великолепную ручку. В начале года классная работа была важнее всего. Именно она вызывала у учениц желание возвращаться и целыми днями просиживать в закрытых классах. В течение месяцев вещи кочевали от одной к другой, перемещались из парты на пол и понемногу теряли свое первоначальное значение. Но розово-зеленая ручка, оснащенная калькулятором, была чем-то особенным, ее не передавали никому в течение года, тщательно хранили при себе, на шее.

Когда я проходила между Блими Унсдорфер и Гитл Кляйн, двумя пухленькими брюнетками, у которых одинаковыми были не только школьные ранцы, фетровые шляпки, мешочки для них, туфельки и пальто, но и прически, почерк и даже завтраки, менее скромная из них Гитл позвала меня:

— Мадам, через двадцать минут занятия кончаются… А ты знаешь, что мы будем есть много сладостей с медом в честь Нового года?

Нехама, точившая свой карандаш у парты Перл Монхейт, смерила нас взглядом и с серьезным видом вмешалась.

— Ш-ш-ш! — произнесла она. — Может быть, это нельзя говорить мадам Алисе.

Блими, которой хотелось принять участие в рассказах о Новом годе, поначалу возмутилась, нахмурила брови и уперла ладони в бока, затем предложила пойти и проверить сказанное у школьной секретарши, ей ведь уже исполнилось двадцать лет, и она хорошо знала многие правила. Нехама посоветовалась с Перл, которая переспросила Юдис, та поговорила с Сури, прошло какое-то время, и Нехама Франк, у которой очень строгий отец, поскольку служит писцом, а писец переписывает текст в мезузы, прикрепленные к дверным рамам, — именно Нехама скрылась в коридоре. С детского сада моим ученицам было известно, что учительницы французского — не еврейки, что они живут иначе и что строго запрещено интересоваться их жизнью, — никаких вопросов, никакого любопытства. Точно так же им полагалось быть сдержанными, не рассказывать об обрядах в синагоге, не переводить стихи Священного Писания и, главное, никогда не рассуждать о Боге в присутствии неевреев.

Нехама появилась вновь и быстренько обсудила что-то с Блими и Гитл. Девочки, сплотившиеся в троицу за время переговоров, решили открыть некоторые секреты мадам Алисе, не слишком много, ровно столько, сколько нужно, чтобы потратить минуты математики, затем каждая, удовлетворившись, вернулась на свое место. Либи, не старше одиннадцати лет, рассеянная, с огненно-рыжей шевелюрой и веснушками, направилась ко мне, чтобы попросить разрешения, как и во все другие дни, выйти в туалет, но, прежде чем я успела ответить ей, Перл схватили Либи за руку и резко подтолкнула на место. Девочка молча поправила указательным пальцем очки, положила свой карандаш, а Гитл гордо заговорила:

— Скоро настанет праздник Нового года. Всем евреям предстоит пройти серьезную проверку и выяснить, хорошо ли они вели себя в течение года. Чтобы подготовиться, папы и мальчики остаются в синагоге даже на ночь. Они должны знать многие вещи и очень долго молиться.

— Мадам, послушай меня! — вмешалась Ити, стоя у своей парты. — В день Нового года в синагогу идут, чтобы читать…

— Нет, Ити!!! Нельзя говорить всё! — перебила ее Нехама.

Ити села и обернулась к своей соседке Хадассе, сосавшей большой палец.

— Да, Блими.

— Знаешь, мадам, почему теперь часто едят гранатовые яблоки? (У нее появились ямочки на щеках.)

— Говорят — плоды граната, — поправила я…

— Не важно… для того, чтобы иметь по меньшей мере десять детей, когда вырастешь.

Едва была произнесена эта фраза, как начался хаос. Тема слишком близко коснулась табу, распространяющегося на деторождение.

С первого дня сентября я стала различать в классе две группы. Двенадцатилетние, собравшиеся в глубине комнаты, держались обособленно, отказывались от определенных заданий, предназначенных, с их точки зрения, для уборщиц, они часто отсутствовали во второй половине дня и, главное, не допускали никакого нарушения правил. Что касается одиннадцатилетних, частенько получавших выговор от другого клана, то они были любознательные и оживленные, хрупкие, нежные и впечатлительные. Я дважды ударила в ладоши, потребовав тишины. В напряженном молчании Хадасса осмелилась поднять руку.