Хадасса - [15]

И она услышала, как старшая, Блими, четко произнесла по-английски: «Тувье становится настоящим евреем, и я буду очень гордиться им».

С приборами в руках Сими, работавшая вдвое быстрее нее, оперлась на секунду о прилавок и, сжавшись, погладила низ живота. Затем, как ни в чем не бывало, бросилась подготавливать столовую для мужчин и гостиную для женщин.

10

Ян стал гулять в западном квартале. Он рассматривал выступающие окна, башенки, витражи, завитушки, перила, навесы крыш. Изучал каждый проспект, запоминал фасады, роскошные въезды, обнаружил синагогу и определил расписание вечерних молитв. Иногда после обеда он отправлялся туда, чтобы послушать монотонное пение мужчин, а когда они выходили, следовал за ними, чтобы еще раз прислушаться к этому иному языку европейского происхождения. Там же находился великолепный сквер, своего рода городская гостиная в британском духе, с медным ангелом-фонтаном в центре. Матери, которых никогда не сопровождали мужчины, приводили сюда малышей, и они топтались вокруг бесчисленных колясочек. Несколько раз попытавшись заговорить с ними, Ян понял, что предпринимаемые им как на французском, так и на английском языке усилия не только напрасны, но и неуместны. К нему поворачивались спиной, а то и шарахались. И никто, никто не мог рассказать ему об этом колясочном мире, где прогуливались, опустив голову. Шарль и Рафаэлла, безучастно относившиеся к расспросам Яна, повторяли расхожее объяснение: они приехали после войны, все еще напуганы страданиями их дедушек и бабушек, оплодотворяют своих жен, чтобы умножить число единоверцев, опасаются смешанных браков, ничего не хотят знать о нас, проложили в нашем городе белую черту, чтобы обозначить свою территорию, нужно присматривать за ними, чтобы их синагоги не переместились на нашу сторону, вот, в общем, и все.

По четвергам Шарль и Ян обычно проводили вечер в «Олимпико», кафе, расположенном в нескольких метрах от Лавки. На вторую встречу в ноябре месяце Ян опоздал. На своем коврике у двери он обнаружил посылку и решил открыть ее вблизи железнодорожного пути, пересекающего остров. С узелком под мышкой он перешел Парковую аллею, побродил по кварталу с башенками и огромными деревьями, повернул на север, затем уселся на цементный куб, повернутый к железной дороге, где проходили нагруженные зерном поезда. Положив перчатки под ягодицы, уткнувшись лицом в шерстяной ворот, он распечатал конверт, прикрепленный к свертку, вынул письмо:

Краков, 11 ноября

«Moj kochany moj drogi[5],

Наступил ноябрь, как быстро течет время. Прошло уже пять месяцев с тех пор, как ты уехал. Надеюсь, у тебя все хорошо и ты удобно устроился в квартале, красоты которого расхваливаешь мне. Посылаю тебе любимую бабушкину музыку, австрийский новогодний концерт, чтобы ты потихоньку погрузился в атмосферу предстоящей встречи нашего Рождества, которое наступит довольно скоро; к тому же слушать его одному мне теперь очень грустно. У нас обычная повседневная суета, тяжелое время года, много дождей, что не способствует улучшению моего здоровья. Я уже неделю болею острой ангиной, но скоро поправлюсь, главное — не падать духом. Петра навещает меня каждую неделю и очень хорошо ухаживает за мной. Рождество — через 54 дня. А ты уже купил себе билет?

Я заканчиваю свое письмецо и очень крепко тебя целую. Будь здоров и поскорей возвращайся. До скорой встречи, надеюсь. Дедушка».

Ян сложил письмо деда. Застывшими пальцами распечатал диск Венского филармонического оркестра и задумался. В первые дни нового года у них было традицией слушать новогодний концерт, который передавали после полудня. Когда начинала звучать мелодия вальса «Голубой Дунай», бабушка доставала остатки вчерашней праздничной трапезы, которой можно было наслаждаться часами. Сидя за столом у телевизора, Ян и его брат Сальвай с годами научились отличать быстрые польки от полек-мазурок, французских полек и вальсов. Смущенные и счастливые дети порой подглядывали, как дедушка и бабушка танцуют, надев на ноги тапочки для натирки паркета. Ян перечитал письмо деда, надел перчатки, сунул диск и письмо в узел, затем долго-долго рассматривал прямые, бесконечные рельсы, напоминавшие железнодорожные пути на его родной земле.

— Мы не знали, — всю жизнь повторял дед, упершись одним кулаком в колено, а другой положив на стол, — не знали, что поезда, пересекавшие картофельные поля, направляются в лагеря смерти.

Когда Ян посмотрел на часы, уже наступало время молитвы и по улицам, расположенным вблизи железнодорожного полотна, шли маленькими группами мужчины в сопровождении подростков в шляпах. В двойных гостиных горели хрустальные люстры, а плотные шторы были задернуты с тех пор, как мужья вышли из дома. Проходя мимо кошерной булочной на улице Бернар, Ян хотел заглянуть внутрь, но сразу отступил. Булочник в круглой шапочке, покрывающей верхнюю часть головы, с длинными прядями волос на висках, черной и белой бахромой, выглядывающей из-под фартука, прижавшись к витрине, торопливыми движениями очищал ивовые корзины. Ян перешел на другую сторону, миновал парк и вновь вышел на улицу Сен-Виатер.