Гюда, самолетная томте - [4]

Кто-кто, а Гюда никогда не мечтала сделаться городской девицей из тех, для кого измараться в навозе — горе и беда. Но не родился еще томте, способный поспорить с судьбой. Сила вещей сама решает, кому орган, а кому аэроплан.

* * *

Она уснула в кабине. Рассматривала штуковину на том месте, где руль у автомобиля, — ту, через которую управляют аэропланом, называется клош, — и уснула, будто сестренка Хильдур, когда заиграется и устанет. А проснулась оттого, что аэроплан набирал скорость.

Спросонья ухватилась за трос у нижнего лонжерона, когда ее потащило назад. Никакой задней стенки у кабины, где сидел пилот, не имелось: спинка кресла, а за ней решетчатая пустота хвоста. Ему хорошо, он ремнями пристегнут, а Гюда вылетела бы, и, небось, это было бы похуже, чем свалиться с телеги. Хотя томте живучие, как сорок кошек. Так или иначе, вывались она из аэроплана на лугу в Гардете, история тут бы и закончилась.

Мотор грохотал всеми копытами плененного табуна — это было совсем не то же самое, что слушать его издали, от этого грохота стучали зубы во рту и немела рука, которая держалась за дрожащую струну. Но руку Гюда не разогнула бы и за сто золотых ожерелий. Аэроплан катился по воздуху в горку, хвост его смотрел вниз, и через этот решетчатый хвост Гюда увидела луг с фигурками людей, куколками на зеленом сукне — рощу — пролив — остров Лидингё, точно такой, как на карте, что висела у них в зале, только живой, цветной и красивый, будто самая дорогая игрушка. А потом задрожали иначе, натягиваясь, тросы, аэроплан повернул и пошел ровно, и видно было уже только небо с облаками.

Аэроплан летел на юг. И он мог, если Ниссе не врал, еще до ночи улететь за тридевять земель, хоть во Францию, хоть в Германию, хоть в Россию. «Таааак!» — заревел далеко внизу стылый паровозный гудок и унесся назад. Вот это ловко, ничего не скажешь.

«Почему родные меня не хватились, не пошли искать?» — спросила сама себя Гюда, таращась в небо. И сама ответила: «Ясно почему. Нильс не захотел хвастать перед моим отцом, как поладил со мной. И все подумали о том, чего по правде не было».

Ладно, теперь надо думать о том, как бы не случилось еще чего похуже. Пилот меня не увидит, а коли и увидит, не до того ему сейчас, чтобы много думать о пестром лоскутке возле его сапога. Сапоги, к слову, были знатные, офицерские. Но все же лучше пробраться под сиденье. Хоть и страшно было приближаться к краю, Гюда совладала с собой, торопливо переползла к другому тросу. Подумав, развязала фартук и привязалась им туго-натуго — вдруг он опять начнет крутить в воздухе петли колесами вверх?

Но пилот, похоже, ни о чем таком и не думал. Аэроплан бежал прямо, как лошадь по тракту, пилот насвистывал сквозь зубы, потом начал напевать. Сначала что-то господское — по-французски, озорное и затейливое, затем «Соловья» и «Мою дорогую». Чудно: Гюда знать не знала, что за человек ее везет. Лица не разглядеть, даже если перебраться вперед. Голос вроде молодой, так среди пилотов стариков и не бывает.

Сперва она гадала, что будет делать, если аэроплан приземлится в Дании, где томте называются «дворовыми» — помнят ли они древний язык, сумеет ли она с ними договориться хоть как. А что если в Россию или Францию?.. Потом она так замерзла, что стало не до гаданий, и только молила светлые и трисветлые силы, чтобы окаянный летун поскорее спустился обратно в сентябрь из ноября.

Всему когда-нибудь приходит конец. Колеса аэроплана ударились о землю, полет сменился тряской — довольно заметной тряской. Наконец остановился. Дергая узел закоченевшими пальцами, Гюда услышала, как ее пилота приветствуют, на понятном языке, не на русском или немецком. Здесь — где бы это ни было — его хорошо знали, называли Оскаром. Потом подошел кто-то еще, и пилот выскочил из кабины. Гюда влезла вверх по косо натянутому тросу — как раз вовремя, чтобы увидеть, как они обнимаются.

— Оскар!

— Энок! Четыре часа три минуты — не рекорд?

— Рекорд глупости. Впрочем, этот рекорд мы побиваем каждый день.

— Ругаешься? За что?

— Сам подумай. Три дальних перелета за три дня с перерывом на высший пилотаж. До утра подождать не мог?

— Утром обещали дождь и ветер.

— А больше уж дней не будет?.. Идиот, — припечатал старший, но это модное слово у него не было обидным, так батюшка Гюды иногда звал дурнями ее братцев. — Себя не жалеешь — машину пожалей.

— Ничего. Она у меня молодец…

Теперь Гюда разглядела пилота по имени Оскар. Он был красавцем, даже брызги моторного масла красоту не портили. Кудрявый чуб, глаза чуть раскосые, нос длинный и ноздри тоже вырезаны наискось, — с лица похож на лесного оленя, если бы тот превратился в человека. Второй, которого Оскар называл Эноком, а один из усатых самолетных слуг (механиков, говорил Ниссе) — господином директором… этот не красавец, и одет обыкновенно. А держится — как будто у него на плечах невидимый груз, тяжелый, но дорогой, и другие этот груз все же видят, уступают ему путь. Непростой человек.

— …Уделишь мне место в ангаре?

— В каком ангаре? Едем на фабрику. Хочу, чтобы Самуэль посмотрел усиление корпуса. Мне вовсе не надо, чтобы с увеличением мощности мои машины начали разваливаться в воздухе…