Гвианские робинзоны - [213]

.

Шестой индеец, опустив голову, стоял перед стариком, выражая глубочайшее почтение.

Наконец двое европейцев были накрепко привязаны к дереву, ствол которого украшали цветок виктории и голова аймары. Они корчились и стонали от страшной боли, языки пламени лизали их ноги. Старик пошевелил дрова в костре и возвратился к неподвижно застывшему человеку.

— К тебе обращаюсь я, мой сын, — сказал он глухим голосом, — к тебе, самый юный из индейцев арамишо! Ты тоже должен умереть! Белые захватили лес, он больше нам не принадлежит! Тайна золота нарушена. Наше племя должно исчезнуть. Гаду[444] нас покинул. Умри! Погибни от руки твоего отца Панаолина, последнего из арамишо!

Молодой индеец поднял голову. Старик прикоснулся кончиком пальца к его глазу, и юноша рухнул замертво на землю, среди уже окоченевших трупов своих собратьев.

— А теперь нужно разобраться с тобой, — обратился Панаолин к одному из европейцев, горевших заживо. — Белый, ты меня обманул! Я подобрал тебя, умирающего от голода, когда ты убежал от людей из Бонапарта[445]. Твое тело истекало кровью, его сотрясала лихорадка. Ты хотел отомстить бледнолицым, которые мучили тебя. Нас объединила одна ненависть, я стал твоим другом и верным союзником. Я призвал тебе на помощь Водяную Матушку, посвятив тебя во все наши тайны. Ты поклялся мне, что обладаешь таким пиэй, который убивает белых людей, как мой пиэй убивает краснокожих. Но ты солгал мне, потому что белые в золотой долине вспарывают чрево земли огненной машиной и забирают золото индейцев, которым принадлежит этот лес и эта земля. Белый! Ты меня предал. Я побежден. Но вурара (кураре) спасет нас от стыда. Вурара убил последних арамишо. Водяная Матушка погибла. Панаолин умрет. Но прежде, чем он прикоснется к своему глазу кончиком ногтя, смазанного священным пиэй, который соединит его с предками, Панаолин вырвет лживый язык у белого!

Потрясенные робинзоны не успели опомниться, как страшный старик схватил нож, раскрыл несчастному рот и одним махом отрубил язык, с жестом отвращения бросив окровавленный обрубок в огонь.

Европейцы выскочили на поляну в тот момент, когда старик подступал к следующей жертве. Он замер на месте, обратив на пришельцев полный ненависти и угрозы взор:

— Вас я тоже ненавижу! Будьте прокляты, белые, погубившие лес и укравшие тайну золота! Я вас презираю и ухожу из жизни!..

Вождь арамишо стремительно поднес руку к лицу и рухнул на груду трупов.

При свете костров Робен и Анри узнали единственного уцелевшего в этой драме. Несчастный страдалец, чьи ноги превратились в два ужасных черных обрубка, был тот самый незнакомец, который проник в их жилище под видом англичанина.

Отбросив всякое злопамятство, видя в человеке, который еще накануне покушался на их жизнь, только тяжело страдающего мученика, они освободили его от уз, соорудили импровизированные носилки и отнесли в поселок. На складе было много хлопка нового урожая, им плотно укутали искалеченные ноги. Боль стала меньше терзать раненого, и душераздирающие стенания поутихли.

Это был мужчина в цветущем возрасте, с живыми глазами, виски у него слегка серебрились. Лицо, все еще искаженное страданием, однако заурядно правильное, казалось на первый взгляд невыразительным и бесцветным. Но стоило приглядеться внимательнее, как в малоподвижном обличье проступала маска, способная принимать любые очертания, копировать индивидуальности, скрывавшая подлинный актерский талант. Он ничуть не походил на трех персонажей, которых воспроизвел с неподражаемым искусством. Даже теперь, представ в природном виде, его физиономия инстинктивно пыталась перевоплотиться в чью-то постороннюю, неведомую сущность.

Время от времени сардоническая гримаса[446] искажала его рот, морщинила кожу вокруг глаз, когда его острый взгляд падал на робинзонов, с любопытством изучавших необычный экземпляр человеческой породы. Но он пересилил себя и глухо сказал:

— Прошу вас, дайте мне тафии!

Странное дело, и этот невнятный голос удивительно подходил к бесцветному лицу. Его речь, лишенная красок, как и внешность, могла волшебно видоизменяться по его желанию.

— Тафия! — с живостью возразил Робен. — Даже не думайте об этом!

— Я ведь не ребенок, не правда ли, и не питаю ни малейших иллюзий относительно того, что меня ждет. Знаю, что я погиб безвозвратно.

Инженер пытался протестовать:

— Надежда на выздоровление всегда остается…

— Оставьте! Если бы даже я и выздоровел, то лишь для того, чтобы меня выдали властям этой страны. Они шутить не любят, гвианские власти…

— Но мы не доносчики, — с достоинством заявил Робен, — и не палачи!

— Пусть будет по-вашему. Но жизнь, которую вы сохранили бы моему искалеченному телу, станет лишь постоянным мучением, а у меня даже нет револьвера, чтобы пустить пулю в лоб. К счастью, жить мне остается недолго. Вижу, однако, что вы не прочь узнать кое-что обо мне. Например, по какому стечению обстоятельств я очутился здесь… Ну, послушайте… Эта история немного похожа на вашу, она должна вас заинтересовать.

Робен подал знак индийскому кули, и тот принес бутылку старого рома. Незнакомец жадно отхлебнул большой глоток. Алкоголь сразу его оживил, он как будто забыл на минуту о боли.