Гувернантка - [4]
А потом он подумал об Александре. В тот вечер бабушка Целинская достала из жестяной коробки от кофе «Эдушо» и положила на покрытый вязаной скатеркой стол, рядом с фотографией женщины с высокой короной волос и перламутровой камеей в вырезе платья, еще одну, темную фотографию с аккуратно обрезанными волнистыми краями: в воде старого пруда в Лазенках[5] отражается солнце, ранняя осень, Александр стоит рядом с дедушкой Чеславом и Анджеем, держа в руке букет сухих каштановых листьев, — юный, веселый…
Какой же это год? 1889? 1900?
Платье из Вены
В тот день?..
В тот день я вернулся на Новогродскую около пяти. На столе записка. Только одно слово: «Приехала!» Анджей? Его почерк? Ну да, она ведь должна была приехать в пятницу или в субботу, венским поездом в три десять, и могла появиться здесь примерно в половине четвертого — столько времени нужно, чтобы доехать до нас с вокзала!
Сердце забилось быстрее. Она уже наверху? В коридоре на втором этаже ярко горел оконный витраж — светло-синие и карминные цветы. Из-за стекла с Маршалковской доносилось тарахтенье экипажей. Я постучал — ничего, тишина. Кончиками пальцев толкнул белую дверь. Она легко подалась.
Комната была пуста. Полузакрытые жалюзи. Теплые солнечные полоски на спинках стульев. В зеленой нише застеленная вышитым камчатным покрывалом кровать из гнутого дерева, купленная еще у Цельмера на Хожей, утопала в мягкой тени, немного напоминая лодку, ждущую кого-то в тумане. Слышно было, как внизу размеренно тикают часы. Ветер взъерошил листву за окном, жалюзи потемнели, и все в комнате погасло, погрузившись в желтоватый полумрак. Не выпуская дверной ручки, я обвел взглядом стол, стулья, буфет красного дерева. Спустя минуту просеянный планками жалюзи свет снова плавными зигзагами проплыл по ковру, солнечные зайчики, скользнув по спинкам стульев, добрались до зеркала, зеленая ниша осветилась…
Кто-то лежал на кровати, неподвижный темный силуэт…
Я с облегчением вздохнул: то было всего лишь платье, длинное платье из темного крепдешина, небрежно брошенное поперек кровати, черный подол касался пола, левый рукав с узкой манжетой, странно изогнувшись, казалось, тянулся куда-то за подушку. Темная оборка расширялась у горла, как чашечка цветка — раскрытая и пустая. Я подошел ближе, машинально протянул руку, чтобы расправить рукав, но едва коснулся поблескивающей черно-зеленой ткани… внизу хлопнула, распахнувшись, дверь? Мать с Анджеем возвращаются от Дроздовских? Янка с пани Мауэр пришли с базара на Польной? Я быстро прошел в свою комнату. Мамин голос: «Александр! Александр! Ты уже дома?» Откуда-то из-под пола слышен был стук тарелок, плеск воды, звяканье серебра.
Обрывки пролетевших перед глазами воспоминаний. Гейдельберг, холодные залы на вокзале во Франкфурте, потом белая аудитория, в которой профессор Гиммельсфельд читал вступительную лекцию, отец, выходящий из вагона на станции Венской железной дороги, крыша собора св. Стефана, слова Штейнвурцеля: «Послушай, голубчик, отсутствие денег — свидетельство порядочности, понимаешь?», школа Германа Бенни и Анели Хёне, из которой выбегает Янек…
В коридоре шаги. Мать? Когда я открыл дверь, она улыбнулась: «Ах, где ж это видано — проспать целых полдня! Приведи себя в порядок и спускайся. Мы тебя ждем. Надо ведь представиться панне Эстер…»
Значит, ее зовут Эстер? Упоминая о ней в письмах, мать всякий раз называла ее «панна Зиммель». «Мы тут познакомились, — писала она в январе, — с панной Зиммель, знаешь, той молодой особой из Гданьска, про которую нам рассказывала пани Енджеёвская, когда мы гуляли в Пратере. Я сразу подумала: хорошо бы кому-нибудь такому доверить воспитание Анджея. Он нуждается в более твердой и более утонченной руке, чем у пана Вонсовича, чьи педагогические таланты несомненны, а вот манеры оставляют желать лучшего. Так что, встретив ее у Герцев, я решила…»
Я достал из шкафа новый костюм, купленный на Рецштрассе у Аренсов, когда мы с Эрихом бродили по Гейдельбергу в поисках чего-нибудь подходящего для бала студенческой корпорации, и переоделся, аккуратно застегивая пуговицу за пуговицей. Мягкий галстук. Запонки. Шелковый шейный платок. В салоне, будто за плюшевой шторой, постукивали неспешно расставляемые на столе тарелки. Кто-то засмеялся. Потом снова все стихло.
Я спустился по лестнице, выстланной красной дорожкой, — осторожно, чтоб никто не услышал моих шагов. Рука скользила по гладким перилам, потом — свет хрустальной люстры, светлая комната с бледно-зелеными обоями, большой стол. «Ну наконец-то, — мать улыбнулась. — А это, — обратилась она к молодой женщине в платье из синего органди, — это тот самый Александр, который позавчера вернулся из Гейдельберга и, возможно, — я могу на это надеяться, милый? — осчастливит нас своим присутствием дольше, чем в прошлом году».
Она стояла лицом к матери, и я видел только профиль с четко очерченной скулой, волосы, высоко поднятые и собранные в легкую черную корону, черепаховый гребень, узкий, отливающий зеленью, едва заметный в волнах прически. Она обернулась с улыбкой, которая не мне была предназначена, приподнятые уголки губ, вежливое внимание, только в глазах что-то холодное, словно умеряющее блеск, белки ярки, голубоватые. «Значит, это вы, — она протянула руку. — Ваша мама уже успела мне кое-что про вас рассказать». Я задержал ее пальцы: «Мы рады, что вы согласились к нам приехать. Анджей дождаться не мог». Мы посмотрели в глубину комнаты. Анджей, держа в руке перышко, делал вид, будто играет с попугайчиком, бьющим крыльями в клетке. «Иди к нам, — панна Эстер поманила его пальцем. — Ну, не смотри букой. Ты же меня не боишься, верно?» Он замотал головой, приблизился: «А вы правда видели Париж?» Она рассмеялась: «Правда». — «И железную Эйфелеву башню?» — «И башню». — «И собор, в котором жил звонарь?» — «И собор». — «И обо всем мне расскажете?» — «Обо всем, можешь не сомневаться». — «Перестань, Анджей, — вмешалась мать, — надо, наконец, дать панне Эстер передохнуть, она ведь прямо с дороги. О, вот и отец».
Станислав Лем сказал об этой книге так: «…Проза и в самом деле выдающаяся. Быть может, лучшая из всего, что появилось в последнее время… Хвин пронзительно изображает зловещую легкость, с которой можно уничтожить, разрушить, растоптать все человеческое…»Перед вами — Гданьск. До — и после Второй мировой.Мир, переживающий «Сумерки богов» в полном, БУКВАЛЬНОМ смысле слова.Люди, внезапно оказавшиеся В БЕЗДНЕ — и совершающие безумные, иррациональные поступки…Люди, мечтающие только об одном — СПАСТИСЬ!
Сборник миниатюр «Некто Лукас» («Un tal Lucas») первым изданием вышел в Мадриде в 1979 году. Книга «Некто Лукас» является своеобразным продолжением «Историй хронопов и фамов», появившихся на свет в 1962 году. Ироничность, смеховая стихия, наивно-детский взгляд на мир, игра словами и ситуациями, краткость изложения, притчевая структура — характерные приметы обоих сборников. Как и в «Историях...», в этой книге — обилие кортасаровских неологизмов. В испаноязычных странах Лукас — фамилия самая обычная, «рядовая» (нечто вроде нашего: «Иванов, Петров, Сидоров»); кроме того — это испанская форма имени «Лука» (несомненно, напоминание о евангелисте Луке). По кортасаровской классификации, Лукас, безусловно, — самый что ни на есть настоящий хроноп.
Многие думают, что загадки великого Леонардо разгаданы, шедевры найдены, шифры взломаны… Отнюдь! Через четыре с лишним столетия после смерти великого художника, музыканта, писателя, изобретателя… в замке, где гений провел последние годы, живет мальчик Артур. Спит в кровати, на которой умер его кумир. Слышит его голос… Становится участником таинственных, пугающих, будоражащих ум, холодящих кровь событий, каждое из которых, так или иначе, оказывается еще одной тайной да Винчи. Гонзаг Сен-Бри, французский журналист, историк и романист, автор более 30 книг: романов, эссе, биографий.
В книгу «Из глубин памяти» вошли литературные портреты, воспоминания, наброски. Автор пишет о выступлениях В. И. Ленина, А. В. Луначарского, А. М. Горького, которые ему довелось слышать. Он рассказывает о Н. Асееве, Э. Багрицком, И. Бабеле и многих других советских писателях, с которыми ему пришлось близко соприкасаться. Значительная часть книги посвящена воспоминаниям о комсомольской юности автора.
Автор, сам много лет прослуживший в пограничных войсках, пишет о своих друзьях — пограничниках и таможенниках, бдительно несущих нелегкую службу на рубежах нашей Родины. Среди героев очерков немало жителей пограничных селений, всегда готовых помочь защитникам границ в разгадывании хитроумных уловок нарушителей, в их обнаружении и задержании. Для массового читателя.
«Цукерман освобожденный» — вторая часть знаменитой трилогии Филипа Рота о писателе Натане Цукермане, альтер эго самого Рота. Здесь Цукерману уже за тридцать, он — автор нашумевшего бестселлера, который вскружил голову публике конца 1960-х и сделал Цукермана литературной «звездой». На улицах Манхэттена поклонники не только досаждают ему непрошеными советами и доморощенной критикой, но и донимают угрозами. Это пугает, особенно после недавних убийств Кеннеди и Мартина Лютера Кинга. Слава разрушает жизнь знаменитости.
Когда Манфред Лундберг вошел в аудиторию, ему оставалось жить не более двадцати минут. А много ли успеешь сделать, если всего двадцать минут отделяют тебя от вечности? Впрочем, это зависит от целого ряда обстоятельств. Немалую роль здесь могут сыграть темперамент и целеустремленность. Но самое главное — это знать, что тебя ожидает. Манфред Лундберг ничего не знал о том, что его ожидает. Мы тоже не знали. Поэтому эти последние двадцать минут жизни Манфреда Лундберга оказались весьма обычными и, я бы даже сказал, заурядными.
Анджей Стасюк — один из наиболее ярких авторов и, быть может, самая интригующая фигура в современной литературе Польши. Бунтарь-романтик, он бросил «злачную» столицу ради отшельнического уединения в глухой деревне.Книга «Дукля», куда включены одноименная повесть и несколько коротких зарисовок, — уникальный опыт метафизической интерпретации окружающего мира. То, о чем пишет автор, равно и его манера, может стать откровением для читателей, ждущих от литературы новых ощущений, а не только умело рассказанной истории или занимательного рассуждения.
Войцех Кучок — поэт, прозаик, кинокритик, талантливый стилист и экспериментатор, самый молодой лауреат главной польской литературной премии «Нике»» (2004), полученной за роман «Дряньё» («Gnoj»).В центре произведения, названного «антибиографией» и соединившего черты мини-саги и психологического романа, — история мальчика, избиваемого и унижаемого отцом. Это роман о ненависти, насилии и любви в польской семье. Автор пытается выявить истоки бытового зла и оценить его страшное воздействие на сознание человека.
Ольга Токарчук — один из любимых авторов современной Польши (причем любимых читателем как элитарным, так и широким). Роман «Бегуны» принес ей самую престижную в стране литературную премию «Нике». «Бегуны» — своего рода литературная монография путешествий по земному шару и человеческому телу, включающая в себя причудливо связанные и в конечном счете образующие единый сюжет новеллы, повести, фрагменты эссе, путевые записи и проч. Это роман о современных кочевниках, которыми являемся мы все. О внутренней тревоге, которая заставляет человека сниматься с насиженного места.
Ольгу Токарчук можно назвать одним из самых любимых авторов современного читателя — как элитарного, так и достаточно широкого. Новый ее роман «Последние истории» (2004) демонстрирует почерк не просто талантливой молодой писательницы, одной из главных надежд «молодой прозы 1990-х годов», но зрелого прозаика. Три женских мира, открывающиеся читателю в трех главах-повестях, объединены не столько родством героинь, сколько одной универсальной проблемой: переживанием смерти — далекой и близкой, чужой и собственной.