Гуру и зомби - [21]

А комнаты в коммуналке уже не было – Алексей сумел продать ее и, добавив своих денег, купить Гере квартиру возле Измайловского парка. Это тоже была эпопея.

Сосед-алкоголик уперся и ни за что, ни за какую сумму не хотел подписывать разрешение на торговую операцию с недвижимостью, без которого любую сделку могли аннулировать. «Пролетарии, блин, не продаются!» – брызгал он слюной.

Но тут, стыдно сказать, повезло. Жена не давала бедолаге денег на опохмелку. «Тогда я повешусь», – пригрозил он. «Вешайся!» – крикнула выведенная из себя молодая баба, сунула сына в коляску и укатила с ним на прогулку. Вернулась часа через три, пошла в уборную, а там, в вечно гудящей клетухе, муж уже начал остывать. Повесился. Табуретку поставил на унитаз, перекинул ремень через трубу под потолком, обмотал вокруг своей шеи и застегнул…

«Он газетку подложил на сиденье, чтобы не испачкать! Мы всегда за бачок газету затыкаем, чтобы не бегать, если посрать захочется», – пояснила свежая вдова.

За то, что Алексей сочувственно выслушал ее подробный слезливый рассказ с ритуальными причитаниями «на кого ты нас покинул! На какие шиши мы с ребеночком жить-то будем!» – и за добавку в сотню долларов баба расписалась где надо.

Когда теперешняя абсолютно безвыходная ситуация была полностью обрисована, Вера как раз доела свой салат. Никак не откомментировала услышанное. Обидно, что даже ни о чем не попросила.

– Мы на самолет не опоздаем? Густав, шнель, шнель, – дотронулась она до руки мужа, а потом резво обернулась к сыну: – Герочка, дай, пожалуйста, свой мобильник, я с Панкратовым попрощаюсь. Его картина с подводной лодкой в Третьяковке так меня инспирировала!

– Мама, по-русски говорят: вдохновила! – раздраженно поправил Гера. За отца обиделся?..

14

Пятьсот двадцать пять суток прошло. То есть год, пять месяцев, девять дней, подсчитал Гера.

Уже!

Сбегая по лестнице с седьмого этажа, он посмаковал красивую цифру, которой измеряется промежуток от первой шереметьевской встречи с Нестором до предстоящей, сегодняшней. Не опоздать бы.

На крыльце замер. Черт, накрапывает…

Он задрал голову. Какое небо?

Ранние сумерки и низкие облака скрывают бездонность, обычно пугающую его.

Вернуться, что ли, за зонтом? Да ладно, до метро добегу…

Гера поднимает воротник утепленной куртки, втягивает голову в плечи… Ссутуливается – как будто, сгруппировавшись, можно защититься от воды, и выскакивает из-под козырька своего подъезда под осеннюю морось.

Очень торопится: и так вышел впритык. Подружка Софа задержала со своими нежностями… Говорит, что понимает его, и молчать с ней можно, и сцен бабьих не устраивает, но все равно… Напрягает… Зря, наверное, разрешил ей пожить у себя. Пожалел. А вот теперь вдруг опоздаю? Ехать-то на совершенно незнакомую «Щукинскую» – с двумя пересадками, там на трамвае четыре остановки…

Гера еще раз прикидывает хронометраж и прибавляет прыти. Лишиться первого быстро-ласкового, ободряющего взгляда Нестора… Ни за что!

Но любая спешка наносит ущерб – мнет или даже разрывает материю, которую ткут твои думы. Эх, а мог бы с удовольствием предвкушать свидание – вместо того чтобы все время смотреть на часы, нервничать…

И все-таки когда Гера, привычно лавируя в часпиковской толпе, перелетает с кольцевой «Краснопресненской» на радиальную «Баррикадную», да в поезде прибивается к закрытой двери между вагонами – спина защищена, никто не толкает, – то и в тесноте мысли вырываются на простор. На двух длинных перегонах от «Полежаевской» до «Щукинской» он успевает пересмотреть любимые картинки из прошлого. Фильм, отлакированный памятью. Отнюдь не документальный.

На посторонний взгляд – ничего уж такого не произошло. А для Геры – от кадра к кадру росло напряжение, усиливалась его тяга к главному герою.

За пятьсот двадцать пять дней столько всего случилось в Гериной душе, столько раз обмирал он от отчаяния, что некоторые сцены теперь не может вспоминать без дрожи, без страха.

Ту, например, прошлогоднюю, когда Нестор вдруг исчез. Куда уехал? На сколько? Вернется ли? Не у кого было даже спросить. Ужас… И сейчас трясет. Неизвестность длилась целых три недели… Снова почувствовал себя брошенным.

В детстве мама, теперь Нестор…

Вот почему он никогда не затевает просмотр движущихся картинок ab ovo, то есть с самого начала своей жизни. Тем более что он и не мог помнить, как сверзился с письменного стола. Так и не знал бы ничего, если б случайно не услышал ночью, как отец по телефону обстоятельно, со стыдными подробностями рассказывает о нем кому-то… Негромко, почти шепчет. Со своим обычным занудством. Если б не промелькнуло имя матери, Гера плюнул бы, не стал прислушиваться.

«Вера любит сына, – говорил отец. – Но она такой человек – не может на чем-то одном сосредоточиться. Полная противоположность Наташе Ростовой. Вере в голову не пришло бы продемонстрировать пеленку с творением сына. Наоборот. Зажмет орущего малыша под мышкой и зовет меня к мольберту, чтобы продемонстрировать свое творение».

Перед кем это он так откровенничает? – начал сердиться тогда Гера.

«И вот взялась она перепеленать ребенка, положила его на письменный стол, а сама отвернулась к окну – небо у нее, видите ли, необычно позолотилось на рассвете. В борьбе за мамино внимание, за ее любовь трехмесячный младенец засучил ножками, первый раз в своей жизни повернулся на бок и… Падая, стукнулся головкой. Черепно-мозговая травма, операция… Вроде бы обошлось. И наш развод, и размен трехкомнатной квартиры, и разъезд в противоположные концы красной линии – все это ребенок перенес без видимых сбоев».