Гунны - [45]

Сорок восемь новых лошадей под новыми немецкими седлами вошли в партизанскую конницу Остапа Оверко.

— Еще два раза столько — и весь народ на конях!.. — восторженно кричал грязный, окровавленный Петро. — Не будет больше пехоты — одна конница!..

Снабдив старых пленных листовками, отпустили их, дав на дорогу хлеба и махорки.

— Помните, — кричал им вдогонку по-немецки Карл Шнидтке, — помните и всем нашим говорите, что русский народ борется за свою землю, за свой хлеб, за свою свободу, а нас послали сюда богачи завоевать новую колонию... Не воюйте с русскими!..

Немцы долго оборачивались назад, кланяясь, отдавая честь и посылая рукой привет.

— Тасвитаня! Тасвитаня! Ауфвидерзеен!..

— А зараз в наше село Баштаны!.. — весело крикнул Остап. — Побачимо, що там сейчас, та може там кого и с обозу найдем!..

Если б не пехота, лихо промчались бы партизаны до самих Баштанов, но и с пехотой поспевали неплохо. Первые три версты пешие бежали, нисколько не отставая от средней рыси конницы.

— А-а, голопупы, — посмеивался Петро. — Як до дому, то драпаете не хуже тих коней!.. Галопом несетесь!..

Потом, выйдя из района лагеря, пошли спокойней.

Были веселы и бодры, пели песни, кричали, шутили, точно действительно возвращались на родину, где ждали их уютные дома, спокойная жизнь, обычный труд, где радостно их встретят матери, жены, дети.

— Бежим, будто в каждой печке поджидает нас горячий борщ, та галушки в сметане, або кныши с мясом...

— А там, може, уже и Баштанов нема... И хаты, може, спаленные! Люди, може, все разогнанные.

— И галушек нам таких приготовят, що...

— Но-но-но!.. — кричал Петро. — Без панихиды! Каркают, як теи вороны!..

— Тебе хорошо, — уныло спорил кто-то, — у тебя жинки нема...

— Як нема?.. А кто ж мне Горпина, чужа баба? Ты, серая голова, думаешь, як попом не венчана — то не жинка!..

— Ну, жинка... Тилько незаконна...

— «Не-за-кон-на»... — передразнил Петро. — Она, може, и «незаконна», а тилько я з ней живу як по закону!.. Не хуже, як ты...

Партизаны весело хохотали.

— Моя Горпина наикрасивше всех баб на свите!.. — в сотый раз нарочито хорохорился Петро. — А я ж не плачу!.. И ты не плачь!..

Было о чем подумать и Остапу.

Что найдут они в Баштанах? Узнают ли что-нибудь об обозе? Встретят ли там или где-либо поблизости своих? Федора, Суходолю, Горпину, Ганну?.. Если не встретят Федора, — как, не задерживаясь в районе, быстро связаться с повстанкомом?

Уже совсем сгустились синие сумерки и повеяло вечерним сентябрьским холодом, когда вышли на дорогу, ведущую прямо на Баштаны.

Вот знакомый перекресток с большим зеленым курганом — древней могилой степных кочевников. Вот в стороне три шестикрылых ветряка медленно вертят громоздкие дырявые крылья. Вон там, за синим кустарником, притаился глубокий яр с отлогим глинистым спуском и холодным ключом.

Здесь бы и стать на ночь.

Осторожно спустились в почерневший, покрытый бурьяном и колючками, бугристый овраг. Настороженно, осмотрев все выходы из кривого ущелья, не расседлав коней, прилегли после ужина вокруг неярких травяных костров.

Темные обрывы ночного яра, сдвигаясь в коричневой мгле, казались отвесными стенами глубокой ямы. Сверху прикрывала ее прозрачная ткань, сквозь которую просвечивали зеленые мерцающие огоньки.

«Будто и не звезды», — думал Остап, лежа, на разостланной овчинке. Будто где-то далеко растянулось большое село, и оттуда светятся сквозь окошки хат старинные каганцы... Вон там богатая хата — в ряде окон вспыхивают яркие огни... Вон крохотная бедняцкая хибарка с одиноким подслеповатым окошечком и тусклым умирающим огоньком...

Остап засыпал.

Ночь больше не была похожа на недавние летние ночи, наполненные непостижимой степной музыкой — стрекотанием миллиардов невидимых кузнечиков, криком перепелов, пением соловья в ближнем лесу. И запахи ночной степи исчезли, точно развеялись ветром ранней осени. Не стало терпкого аромата свежего сена, горечи разогретой травы, пряного дыхания неизвестных полевых цветов. Будто последние дни принесли с собой увядание жизни, начало конца, может быть близкую смерть. И повторяющиеся крики какой-то большой, по-человечески тоскующей птицы, сидящей где-то совсем близко, в овраге, назойливо, казалось, предсказывали конец тепла, света, веселой жизни...

— Чего вона кричит, — бормотал сквозь сон неспокойный Сергунька, — як та собака воет, проклятая...

— Спи, спи... — так же, сквозь дрему, говорил Остап, — скоро свет...

XXI

Долго тянулась прохладная сентябрьская ночь.

К Баштанам подошли почти в полдень.

Несясь рядом с Петром впереди отряда, Остап влетел с конниками в родное село и уже издали увидел ряд сожженных дворов, начисто оголивших часть широкой деревенской улицы.

Вот место, где стояла жалкая хатенка Ганны и Хвилько, повешенного немцами на мельничном крыле. Ни дома, ни построек, ни деревьев, ни забора — ничего. Только груды обгорелых досок и рассыпанные обломки закопченной печи да высоко торчащая каменная труба.

Вот двор Петра...

Отряд остановился.

Петро Бажан соскочил с коня и побежал, точно торопился войти в родную хату, но у ворот, обозначенных теперь только обгорелыми торчками столбов, он остановился и долго неподвижно смотрел на груды черных углей, на развалившуюся печь, на ряды обгорелых высохших вишневых деревьев, похожих теперь на выстроившийся взвод черных скелетов.