Гунны - [39]

Но уже мчалась с флангов партизанская конница и с налета врезалась в смешавшегося врага.

Стиснутые с двух сторон, бандиты дрались яростно, свирепо, стремясь во что бы то ни стало вырваться из жесткого кольца партизан.

— Не выпускать! Не выпускать! — кричал невидимый в темноте Петро.

В ржавом сумраке, едва освещаемые далеким, угасающим пламенем, рубились, рискуя смешать врага со своими.

Хлопали короткие кавалерийские винтовки, со свистом резали воздух острые партизанские шашки.

Небольшая часть отряда, вырвавшись из кольца, умчалась в поле, большинство было зарублено, застрелено, затоптано конями.

Неожиданно замолчала батарея, Петро прислушался, и до слуха его донесся глухой рокот далекого «ура».

«Пехота пошла в атаку...» — пронеслось в мозгу.

— Стройсь!!! — закричал он. — Стро-о-ойсь!!. За мной!..

Освещенные вновь разгоревшимся пожаром, неслись партизаны по полю. Пригнувшись в седлах, свистя и гикая, устремленно мчались на помощь пехоте.

Все ближе и ближе стучали назойливые пулеметы, злобно трещала частые винтовки, рвались гранаты. Видимо, не добежали цепи до врага, залегли, чтоб поближе подползти к широким канавам вокруг имения, где растянулись немецкие линии.

Засвистали близкие пули. Храпящие кони становились на дыбы, несли в стороны, тревожно ржали. Сраженный свинцом, свалился чей-то высокий жеребец, тяжко придавив под собой кричащего всадника.

— Стой!! — скомандовал Петро. — Ложись!

Быстро спешились люди, послушно легли привычные кони...

— Ползи скорей до Остапа, — послал кого-то Петро, — скажи: конники тут... Як быть?

Посланный быстро вернулся.

— Приказал зайти с того флангу...

Снова помчались. Но обходить фланг не пришлось... Едва она домчались до угла помещичьего парка, как услышали громкое немецкое «гох» и увидели при двустороннем красноватом свете — восходящей багрово-дымной луны и отсвета догорающего пожара — отделившиеся от канав серые цени, бегущие в атаку на партизан.

Петро, повернув отряд, бросился в образовавшуюся между канавой и немцами широкую полосу. Безмолвно помчались партизаны к ближнему флангу и там, растянувшись вдоль тыла немецкой цепи, шумно опрокинулись на их спины, точно обвалившаяся каменная стена...

Немцы с криком продолжали бежать в атаку, как бы подгоняемые конницей. Но конница, нагнав их, врезалась в неровные ряды, опрокидывала, топтала, расшвыривала.

Солдаты были зажаты точно тисками. Борьба была для них бессмысленной, гибель неизбежной. И все они, будто сговорившись и выполняя заранее подготовленный план, стали бросать винтовки и поднимать руки вверх, панически крича:

— Товариш!.. Товариш!.. Камерад!..

Немцы были окружены, обезоружены.

— Стой! Не бей! Хватит!.. — закричал Остап.

У немцев отнимали патроны вместе с сумками и поясами, поднимали брошенное оружие. Выяснив, что за канавами в кустах расставлены четыре пулемета, послали под конвоем группу немцев привезти пулеметы к отряду.

Из канав притащили пулеметы, и конница, не встречая препятствий, бросилась во двор экономии.

От немцев узнали, что командир их части и пан Полянский успели позвонить в ближайший пункт, где стоит гайдамацкая и германская конница, и что можно ждать с минуты на минуту подхода новых частей.

Надо было торопиться.

О Полянском узнали, что он сам повел свой конный отряд против партизан.

— Пьяный он был. И люди были пьяные...

— То-то он, спасибо ему, полетел прямо на пушки...

С группой партизан Петро опять поскакал к батарее, и близ нее, на месте недавнего боя, среди неподвижных тел и стонущих раненых, нашли труп Полянского. Огромное жирное тело туго выпирало из плотно обтянутой офицерской формы. Точно прикрывая голову от удара, зажимали толстые, короткие руки круглую выбритую голову.

— А, здравия желаем, ваше высокоблагородие!.. — насмешливо окликнул Петро, вглядываясь в врага, еще недавно бывшего грозой и ужасом целого уезда, — що, пузатый клопище, напився крови мужичьей?..

Перед пленными немцами выступил избитый в селе Березки своим офицером, арестованный и затем освобожденный вместе с Ганной немецкий солдат Карл Шнидтке. В сером рассвете худое лицо его казалось еще более худым, в овальных стеклах железных очков отражались огоньки пожара, и весь он был необычен в своей старой немецкой форме, без фуражки, без пояса, в том виде, в каком он был взят под арест.

Он говорил взволнованно и горячо, показывая то на имение, то на партизан, то протягивая руку в сторону Остапа. Партизаны с любопытством слушали и поминутно жадно спрашивали Остапа:

— Що вин балакае?..

— Вин говорит: «Зачем мы пришли сюда?.. Що нам здесь надо?.. Зачем мы убиваем бедных людей, таких же, як мы, землепашцев, таких же, як мы, мастеровых?..». Вин говорит: «Не бойтесь, вас не тронут... Партизаны знают, что вы не виноватые, вас, безоружных, не тронут... Вони вас отпустят, только мы дадим вам таки маленькие газетки почитать, а вы их передайте своим товарищам... Товарищи, не воюйте больше с русскими, бейте тех, кто вас послал сюда!».

— Гут, гут, — радостно кричали немецкие солдаты. — Гут, камерад!..

Спешно собирали раненых. Убитых решили взять с собой. Бережно, как больного, положили в телегу, на зеленую траву, тело пожилого бородача с разрубленной грудью. Рядом, голова в голову, лежал юный, с безусым лицом, светловолосый партизан, и со лба его, пробитого пулей, тонкой струйкой стекала на посиневшие губы темная кровь.