Гунны - [17]

Петро считал пленных. Грозно сверля их глазами, кричал:

— Що?!. Стрелять?!. А?!.

Испуганные немцы посиневшими губами шептали:

— Нет, нет стрелять, мы камерад, мы брудер[14]!..

— А! «Брудер»?!. Теперь — «брудер»?!. А зачем деревню спалили?! За що людей перебили?! А?! Вот мы вас, буржуазовы прихвостни!..

— Пленных не трогать!.. — кричал издали Остап. — Взять особой!

— Есть! — весело подхватил Петро, подражая морякам. — Пленных не трогать!..

Батарея, с трудом снявшись с места, шагом вышла на лесную дорогу. Вокруг и далеко за ней растянулась «пехота». Босые, рваные люди на ходу напяливали серые рейтузы и куртки, примеряли сапоги, спорили из-за оружия.

— О це добра справа[15], — наслаждался кто-то, несмотря на жару, шерстяным свитером.

— Та в ем — як в пекле!

— На тим свити не страшно будет!

— Бачь, яки шаровары!

— Воны куцы, до пупа не дотягнешь.

— Так ему и треба! Хай воюет с голым пупом!

Над пестрой толпой поднимался гул говора, смеха, густой брани.

Отряд двигался плотной, тяжелой массой.

На перекрестке двух дорог свернули в сторону, увели батарею в глубину леса и, оставив ее в глубоком бурьянном яру под крепкой охраной, форсированным шагом двинулись обратно к волости.

Над селом еще поднимался серо-синий дым, кружили в воздухе, как незнакомые птицы, темные клочья сгоревшего камыша. Было видно, как растянувшиеся немецкие цепи медленно полукольцом охватывают затихшее село.

Сжимаясь все плотнее, серая подкова уже приближалась к крайним хатам, подкрадываясь настороженно, тихо, точно хитрое многоголовое животное.

Партизаны, пригнувшись к самой земле, шли сквозь расступающуюся стену податливой ржи, напряженно ожидая первых выстрелов пулемета.

Время тянулось бесконечно.

— Що воны там цацкаются?

— Остап — голова, хотит подойти совсем близко.

Впереди что-то четко застучало и резко оборвалось.

Немного левее так же четко зататакало и тоже оборвалось.

И сразу уже, точно оспаривая друг друга, упорно задолбили гулкие колотушки, просыпаясь грохотом по полю.

— Та-та-та-та... Та-та-та-та...

Цепи поднялись и побежали вперед. Рожь кончилась, и на краю ее, прячась в золотой массе, неистово стучали пулеметы Остапа и Петра. Немецкие цепи оказались совсем близко. От неожиданности они рассыпались неровными группами, местами сбиваясь в кучи, местами оголяя большие промежутки, покрытые телами убитых. Унтер-офицеры кричали, и солдаты быстро выравнивали цепи. Лежа, они торопливо окапывались под огнем нападавших, нагребая небольшие щитки. Их пулеметы, стоя на открытом месте, неистово трещали.

Партизаны снова легли и, казалось, затихли. Но далекие фланги их быстро продвигались по ржи и, внезапно выскочив со стороны, с криком понеслись на огонь. Люди десятками падали, устилая короткий путь убитыми и раненый, но, добежав до цели, бросались, не щадя себя, отбивая у врага пулеметы.

Немецкий отряд растаял быстро. Несколько десятков винтовок, сверкая на, солнце лезвиями штыков, были разбросаны по нолю среди неподвижных серых тел и стонущих раненых. Оставшиеся в живых продолжали стоять и сидеть, вытянув руки кверху и растопырив для вящшей убедительности пальцы.

— Собирать оружие!.. — громыхал по полю голос Остапа.

— Збирать оружие!.. — как эхо повторял Петро.

Из села бежали толпы женщин и ребятишек. Искали своих, многих не находили, часто натыкались на родные или знакомые, навсегда застывшие лица и подолгу истошно над ними кричали.

Прибежали Ганна с Сергунькой.

Они стремглав помчались к Остапу, наклонившемуся над новыми пулеметами.

— Остапе!..

Он поднял брови и ласково, точно ребенку, улыбнулся.

Потом сразу посуровел.

— Вон, коло жита фершал... Бачишь, с сумкой?.. Идить к ему на помощь... Та поучитесь делу...

Ганна ушла.

— А ты що?!

— А я, дядинька, з вами!

— Иди с Ганной.

— Та ни, хай бабы коновалять, я з вами коло пулеметов.

— Ах, бисов сын!

Сергунька восторженно щупал пулеметы, суматошно обматывал себя лентами, смотрел, ничего не видя, в бинокль и слезно вымаливал у Петра карабин.

— Та иди, габелок[16] скаженый, к матке, — отделывался сердитый Петро, — иди титьки попроси, а не рушницу[17].

— Ни, дяденька, мамка померла, — наивничал Сергунька, — а я не тутешный, я вже вроде як мужик...

— Ось, сатана, пристал, як лист до заду. На, байстрюк, одвяжись, тильки не стриляй! Коло меня держись!!

— Вста-а-ать!! — пронесся голос Остапа по поло. — Стро-о-ойсь!

Неровной колонной, трепаной, шершавой, пестрой, двинулся шумный отряд к брошенному на рассвете, полусгоревшему, дымящемуся селу.

Шли плотной толпой, воодушевленные победой.

Пели песни, кричали, подбрасывали шапки. В селе, среди догорающих хат, жадно ели, спали, приводили себя в порядок.

Но прошло несколько часов, и только вышли они из села, только вытянулись на дороге, как услышали сразу с двух сторон ружейные залпы и пулеметную стрельбу. И сразу же в колонне стали падать, метаться, стонать.

Неприятель осыпал дождем железа откуда-то издалека, из-за недоступного, невидимого прикрытия. Казалось, каждый его выстрел обязательно настигал свою жертву; казалось, ни одна пуля не пропадала даром — люди падали, устилали пространство телами, зарывались головами в землю, корчились в смертельных судорогах.