Гумилев - [3]

Когда я кончу наконец

Игру в cache-cache со смертью хмурой,

То сделает меня Творец

Персидскою миниатюрой.

И небо, точно бирюза,

И принц, поднявший еле-еле

Миндалевидные глаза

На взлет девических качелей.

……………………………………..

И вот когда я утолю

Без упоенья, без страданья

Старинную мечту мою —

Будить повсюду обожанье.

Наш утонченный воин, наш холеный боец характеризует себя так: «Я не герой трагический, я ироничнее и суше». И правда: у него если и не сухость, то большая сдержанность, его не скоро растрогаешь, он очень владеет собой и своего лиризма не будет расточать понапрасну. Да и не много у него этого лиризма, и студеная свежесть несется с полей его поэзии. Вот что он говорит о своих читателях, т. е. о самом себе:

Я не оскорбляю их неврастенией,

Не унижаю душевной теплотой,

Не надоедаю многозначительными намеками

На содержимое выеденного яйца.

Но когда вокруг свищут пули,

Когда волны ломают борта,

Я учу их, как не бояться,

Не бояться и делать, что надо.

И когда женщина с прекрасным лицом,

Единственно дорогим во вселенной,

Скажет: я не люблю вас

Я учу их, как улыбнуться.

И уйти, и не возвращаться больше.

А когда придет их последний час,

Ровный, красный туман застелет взоры,

Я научу их сразу припомнит!

Всю жестокую, милую жизнь,

Всю родную, странную землю

И, представ перед ликом Бога

С простыми и мудрыми словами,

Ждать спокойно его суда.

Он – романтик, но душа его (как это, впрочем, и подобает романтизму) «обожжена луной», а не солнцем, не опалена страстью, не взволнована пафосом, и потому, со своей лунною любовью, он не только будет совершенно презирать чувствительность. но и самому чувству согласится платить совсем не щедрые дани. О нет, он далеко не сентиментален, и не сердце им, а это он повелевает своим сердцем, сосредоточенный и властный! Тем дороже, конечно, ценишь минуты его – тоже слегка иронической – умиленности, ту, например, которая вызвана… телефонным звонком:

Неожиданный и смелый

Женский голос в телефоне, —

Сколько сладостных гармоний

В этом голосе без тела!

Счастье, шаг твой благосклонный

Не всегда проходит мимо:

Звонче лютни серафима

Ты и в трубке телефонной.

Или вот другая минута лирической настроенности, вылившаяся в певучую форму таких двустиший:

Вот я один в вечерний тихий час,

Я буду думать лишь о вас, о вас.

Возьмусь за книгу, но прочту «она»,

И вновь душа пьяна, обожжена.

Я брошусь на раскрытую кровать,

Подушка жжет: нет, мне не спать, а ждать.

И крадучись я подойду к окну,

На дымный луг взгляну и на луну.

Вон там, у лип, вы мне сказали «да»:

О, это «да» со мною навсегда!

…………………………………………..

И вдруг сознанье бросит мне в ответ,

Что вас, покорной, не было и нет,

Что ваше «да», ваш трепет у сосны,

Ваш поцелуй – лишь бред весны и сны.

Прав Гумилев: мало в его стихах «душевной теплоты». Но несправедливо было бы назвать его надменным, и слишком художественна его организация, для того чтобы его воинственность могла переходить в бреттерство. Однако верно то, что у него повышено сознание собственного достоинства и собственной личности (характерна в этом отношении та формальная деталь, что он нередко употребляет притяжательное и притязательное местоимение мой там, где правильнее и лучше было бы свой).

Итак, он вовремя, он счастливо уклонился от позы, и презрительности, и элегантности: все это потонуло в глубине его мужского и мужественного начала, все это преодолено благородством его героической натуры. И с высоты своих великолепий он не брезгает спускаться в самые простые и скромные уголки существования, и он напишет сочувственные стихотворения о старой деве, и о почтовом чиновнике, и об очарованиях русского городка, и о мечтателе-оборванце. И, что еще важнее, этот воин, бросающий вызовы миру, сердцем полюбил, однако, «средь многих знаменитых мастеров», одного лишь Фра Беато Анджелико и по поводу картины его говорит:

Есть Бог, есть мир; они живут вовек,

А жизнь людей мгновенна и убога,

Но все в себе вмещает человек,

Который любит мир и верит в Бога.

Именно потому, что он – аристократ и гордый носитель самоуважения, он умеет и уважать. У него – почтительность к родной старине, к этому кресту, который над церковью вознесен, «символ власти ясной, Отеческой» – и над церковью «гудит малиновый звон речью мудрой, человеческой». У него – чувство воина к своему вождю, к своему царю – и этот мотив настойчиво звучит в его поэзии. Мы слышим его в драматической поэме «Гондла» (напечатанной еще в январе 1917 г.):

Наступили тяжелые годы,

Как утратили мы короля

И за призраком легкой свободы

Погналась неразумно земля.

Мы то же слышим в стихотворении «Воин Агамемнона»:

Смутную душу мою тяготит

Странный и страшный вопрос:

Можно ли жить, если умер Атрид,

Умер на ложе из роз?

Все, что нам снилось всегда и везде,

Наше желанье и страх,

Все отражалось, как в чистой воде,

В этих спокойных очах.

В мышцах жила несказанная мощь,

Нега в изгибе колен;

Был он прекрасен, как облако, – вождь

Золотоносных Микен.

Что я? Обломок старинных обид,

Дротик, упавший в траву,

Умер водитель народов, Атрид, —

Я же, ничтожный, живу.

Манит прозрачность глубоких озер,

Смотрит с укором заря,

Тягостен, тягостен этот позор —

Жить, потерявши царя.