Гуманная педагогика - [18]

Атаман потел. Атаман прикосолапывал. «Хузгай язык, хугуур», — произносил вдруг напевно. Утирал лоб ладонью. «У япсов нет Анакреона, к корейцам Тютчев не придет…» Заключал: «Танд тамхи байна уу… Шашку бы мне…»

Усы вразлет. Приземист, тяжел.

Но ведь и Наполеон не торчал над толпой.

«Хузгай! — шумно отплевывался. — Хайхалзах!»

Дед понимающе кивал. С пьяными всегда интересно. У них мысли разъезжаются во все стороны, как копыта на льду. «Ничто не оживет, если не умрет». Под ногами шуршат сухие листья. «Шашку бы мне».

«Мышей рубить?»

«Не дразни».

Григорий Михайлович шумно помочился у сиреневого куста.

Здоров как бык. Пьяный, мощный. Неаккуратно заправил выбившуюся из-под пояса зеленую рубаху.

«Хурр!»

Генерал-лейтенант Семенов, атаман, а совсем недавно всего лишь хорунжий, родился в карауле Куранжа Дурулгуевской станицы Забайкальского казачьего войска. Там только горы и степь, ничего больше. Вырос в простоте, в пыли, в просторе. Потом Оренбург, юнкерское училище. Хорунжим бы и остался, если бы не нужда белого движения в людях смелых и понимающих.

Впрочем, адмирала Колчака атаман почитал бездарностью.

«В лужах ему барахтаться. Российское золото растерял».

Лукавил, конечно. Япсы (и не только) хорошо знали, в чьи руки попало растерянное адмиралом российское золото, ну а сам Григорий Михайлович знал об этом ничуть не хуже, чем япсы, потому и нянчились с ним.

До Большой войны Семенов занимался военной топографией.

При отменно хороших отношениях бывшего хорунжего с бурятами и монголами (с малых лет рос с ними вместе) дела шли хорошо. Со всем уважением, со всею точностью перевел с русского на бурятский, потом на монгольский «Устав кавалерийской службы», а потом Пушкина с Тютчевым.

Пусть знают то, что знаем мы.

Прилизанные редеющие волосы, наглые усы, глаза наглые.

«Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы!» Петербургского поэта Блока ценил, но повесил бы; он сам знает, за что.

Гордился своими боевыми частями.

Вон пылят пешие колонны. Вон за ними пылит конная вольница.

Сам умел лихо при въезде в какое село на рысях подколоть свинью и еще у живой на скорую руку отхватить шашкой окорок.

«Шашку бы мне!»

Все мы — узники в Господе.

При этом все, конечно, за возрождение России.

Командир белого броневого поезда «Мститель» устроил драку в Хабаровске с пешими американцами — за возрождение России. В Харбине в кафе в упор застрелили белого полковника, неуважительно отнесшегося к атаману Семенову (хватит, мол, с нас феодализма), — за возрождение. В Чите открыто радовались расстрелу Верховного — тоже за возрождение.

В августе сорок пятого года опытный японский летчик, переправлявший атамана в некий пункт назначения, по ошибке (разумеется, по ошибке, кто будет спорить? — покачивал головой Дед) посадил воздушную машину на маньчжурском аэродроме, уже занятом советскими войсками.

Дед к слухам прислушивался.

О нем самом ходили разные слухи.

Пьет неумеренно. Увлекается чрезмерно.

Во Владивостоке увлекся «графиней» Ланской, на которую уже к тому времени было заведено не одно тайное дело, даже большевиками. В марте двадцать первого громко выступил на несоциалистическом съезде в том же Владивостоке, обещал братьям Меркуловым войти в тройку Приамурского правительства, правда, в итоге получил всего лишь должность уполномоченного по информации.

И прекрасно.

Тут же запустил «Вечернюю газету».

Тут же разработал и выпустил «Вестник Приамурского Временного Правительства», «Русский край», а к ним — «Известия Временного Правительства».

Конечно, успех привлекает.

Но с тою же силой успех отталкивает.

Узколобый белый полковник Колесников, бывший офицер Генштаба, открыто называл Деда «немецким агентом», утверждал, что никакой он не журналист, а просто самозванец, попросту «немецкий военнопленный, окончивший когда-то Гейдельбергский университет».

Разное говорили о Деде.

То, например, что книги, написанные им, внимательно изучают в Северной стране (большевики, понятно), а китайский маршал Чжан Цзунчан («Генерал Собачье Мясо»), главный милитарист Китая, упорно зовет его в советники, а Харбинский пединститут широко открывает свои аудитории для философских лекций Деда, а китайский официоз «Гун бао» (газета, полностью переданная в руки Деда) ничуть не гнушается поступлениями от разных заинтересованных сторон, может, даже из Северной страны. И вообще: «Авторы, желающие остаться неизвестными, могутъ присылать рукописи неподписанными, что не будетъ служить препятствiемъ къ ихъ напечатанiю».

Дед прислушивался, присматривался.

Остзейский барон фон Унгерн, Роман Федорович, неожиданно взял Ургу, отнял у красных Монголию, может, с ним можно вернуться в Москву?

В Шанхае стал заглядывать в советское консульство.

«Хотите писать для наших изданий?»

«А денежная поддержка?»

«Не без этого».

Он писал.

О якутской авантюре Пепеляева писал, о загадочных играх атамана Семенова с япсами, о тайнах пропавшего российского золота. Не обходил вниманием фашистские симпатии профессора Устрялова и мрачный Союз Фашистских Крошек бывшего лютого комсомольца Родзаевского.

В Харбине тесно.

В кафе Устрялов подсаживался за столик Деда.

Русая ухоженная борода, чистый негромкий голос.