Гуляния с Чеширским Котом - [5]

Но как обращаться к лорду? Милорд? Это казалось мне глупым и старомодным, нечто из Дюма с его вероломной миледи Уинтер, к тому же разве не унизительно для советского дипломата и коммуниста употреблять такое обращение, будто я тот самый дворецкий или официант? Конечно же, мистер Бессборо! — ведь даже к президенту США обращаются «мистер президент». На лице лорда не дрогнул ни единый мускул, но глаза стали ледяными, и наши отношения заморозились навеки, несмотря на мои усилия, предпринятые уже в Лондоне.

Но на этом мои беды не закончились. Писатель Коллинз, как представитель богемы, был живее и разговорчивее, в знак своего расположения он направил мне в подарок свою книгу «Лондон принадлежит мне», отдал ее шоферу своего посольства, и тот приволок ее в экспедицию МИДа. Там, естественно, начали искать адресат и устанавливать, в каком подразделении МИДа я имел счастье трудиться. В каком? В кадрах МИДа я еще не числился (ожидали высокой подписи под приказом), и экспедиция возвратила книгу в посольство, честно написав англичанину, что имярек в МИДе не работает. Первый удар по челюсти alter ego сэра Уинстона. Провал! Неслыханный провал еще до выезда на Альбион!

Мой шеф в ярости мерил шагами кабинет, звонил наверх по «вертушке», сообщая о ЧП, и, брызгая слюной, называл мидовцев предателями. Что же делать? Как спасти ситуацию? Сначала заставили оскандалившуюся экспедицию позвонить в английское посольство и сообщить о вопиющей ошибке. Но этого показалось мало. Во время очередного визита джентльменов в МИД меня срочно туда транспортировали и посадили на одном этаже с переговорщиками, там я с трепетом ожидал сигнала по телефону. И вот хриплый шепот в трубку: «Они вышли из кабинета!» В одну секунду, как спринтер, я сорвался со старта и вылетел в коридор, чуть не врезавшись в англичан на площадке у лифтов. Какая неожиданность! Какая приятная встреча! Какая радость! Хотелось броситься в объятия для убедительности, но англичане их не раскрыли.

— Огромное спасибо за книгу! — Я исходил фальшивой любезностью, самому противно было.

— К сожалению, вас не сразу нашли…

Очень деликатно, очень тонко. Представляю, как всем своим гнусным английским кодлом они хохотали над глупостью КГБ, не сумевшего надежно прикрыть своего сотрудника! И над малограмотным юнцом, спутавшим лорда с обыкновенным смертным[5].

— Вы не знаете нашей мидовской бюрократии… вечные неувязки… вечная путаница…

Еще бы! Ведь почти на две трети МИД заполнен КГБ и ГРУ…

— Наш Форин-офис не лучше. До встречи в Англии. Буду очень рад вас видеть.

Тогда я был наивен и полагал, что если говорят «буду очень рад», то подразумевают именно это, а не то, что вы — последний негодяй и плут, которому стоит свернуть шею. Коллинза, разумеется, я больше в глаза не видел, хотя много раз приглашал его на приемы в посольство. А лорда Бессборо я просто боялся приглашать, дабы не осложнять дипломатические отношения.

И вот наконец день отъезда на Альбион.

Все старожилы предупреждали о скудости посольской зарплаты и советовали не стесняться и тащить с собою всю утварь по максимуму, тем паче что в те времена перелеты считались роскошью и сотрудников направляли в Лондон поездом или пароходом. Наше купе было забито тюками, картонками, кастрюлями, мисками в авоськах и чемоданами под самый потолок, картинно торчали таз для белья с посудой (он был обмотан простыней), горшок и коляска для будущего дитяти. К тому же нам нанесли бесчисленное множество передач для родственников и друзей — буханки черного хлеба, водку, соленые огурцы собственного засола, селедку в банках, любительскую колбасу — привязанность настоящего советского человека, et cetera, et cetera. Передавать посылки — самая страшная и неистребимая черта русских, с тех пор я в ужасе смотрю на любого, кто приезжает меня провожать («У меня чуть-чуть… займет совсем немного места… если не трудно»).

Поезд мирно пересек Польскую Народную Республику (ландшафт стал менее безобразным, хотя и близким по стихийному, славянскому духу), въехали в ГДР (всё стало аккуратнее и побогаче), а затем и в ФРГ (тут уже на перронах дымили сигарами сытые бюргеры в добротных костюмах). В Хук-Ван-Холанде нас погрузили на паром, и вскоре перед моим взором предстал знаменитый английский берег.

Николай Михайлович Карамзин в «Записках русского путешественника», которые я, естественно, тщательно изучил, как и подобало великому мореплавателю и авантюристу, испытывал потрясение при виде седых дуврских скал после отплытия из Кале. Оно и понятно: Карамзин обожал «Сентиментальное путешествие» Лоренса Стерна[6], которого он называл на русский манер Лаврентием (сразу шёл на ум Лаврентий Берия в черных пальто и шляпе и в пронзительном пенсне), и сверял свои наблюдения с блестящей книгой англичанина.

Как ни странно, у меня не пролилось ни единой горячей слезы.

Я въезжал, как воин, ожидавший на каждом углу вражеской засады, я чувствовал себя лазутчиком в стане противника, и моя горячая рука мысленно сжимала пистолет под плащом. Настороженность и подозрительность долго сковывали нормальное восприятие Англии, много страстей боролось в моей правоверной большевистской груди. Разве не писал Ленин о том, как английская буржуазия за счет колоний подкармливает рабочий класс? Разве не известно, что демократия в Англии — лишь диктатура денежного мешка? Ладно, марксисты могли ошибаться, но ведь даже у Джона Осборна или Джона Уэйна хватало картинок ужасной нищеты простых людей и неприкрытого лицемерия вершителей судеб Великобритании.