Гугеноты - [87]

— Я не стану объясняться перед испанским королем в том, что семейство Гизов слишком алчно: протяни ему палец — и оно откусит всю ладонь.

— Вот как! И это говорите вы, рьяная поборница католической веры в стране, которой правите по воле папы!

— Я говорю то, что видят мои глаза и слышат мои уши. И потом, не такая уж я рьяная католичка, как вы меня тут расписываете, но я всегда боролась и буду бороться за мир и любовь среди моих подданных, в отличие от вас, ваше преосвященство.

— Уж не стали ли вы политиком, как Монморанси? И откуда у вас уверенность в том, что коннетабль не столь алчен, как Гизы, которых вы порочите в моих глазах и представителем которых я являюсь?

Королева устало улыбнулась. Она ждала момента, когда можно будет тактично дать понять кардиналу, что ему не стоит строить никаких иллюзий в отношении собственного семейства: все закончилось с падением Марии Стюарт. Ее ответ, вопреки ожиданиям, не внес спокойствия в душу Карла Лотарингского:

— Монморанси ратуют за единство и согласятся взять в свои руки королевский скипетр только в том случае, если его больше некому будет взять.

— Уверенность ваша распространяется так далеко, что вы разделяете их политические взгляды?

— Признаюсь, не понимаю, почему вас это так смущает, господин кардинал.

— Вы это сейчас поймете. Кого вы оставляете в Париже наместником?

Екатерина передернула плечами. Ответ ее прозвучал как само собой разумеющееся:

— Единственного здравомыслящего человека в государственном аппарате — коннетабля Франции, моего первого министра герцога Анна де Монморанси.

— Так я и думал, — замогильным голосом произнес кардинал.

— А вы что же, предполагали какую-нибудь другую кандидатуру?

— Признаться, — несколько смущенно проговорил Карл Лотарингский, — я подумал о своей персоне.

Королева внезапно расхохоталась:

— А как же поездка? Или вы уже передумали?

Внезапно смех резко оборвался. Екатерина удостоила кардинала уничтожающим взглядом и грубо произнесла:

— То, что вы делите ложе с королевой Франции, еще не дает вам права ни на королевский престол, ни на замещение должности короля в его отсутствие.

Кардинал понял, что ему не следовало говорить последней фразы, и оценил удар, которым его быстро поставили на место.

Екатерина, сразу же уловив обиду по выражению лица собеседника, лениво откинулась на подушки, томно потянулась, как кошка после сытного обеда, нежно погладила руку Карла, давая этим понять, что, несмотря на все вышесказанное, их отношения по-прежнему остаются неизменными (ей совсем не хотелось ссориться с Гизами, да еще накануне поездки), и, улыбаясь, нежным голосом произнесла:

— Вы лицо духовное, к тому же католик; чего доброго, устроите в Париже резню.

Кардинал чуть не поперхнулся:

— Я? Я устрою резню? А о Монморанси вы того же не думаете?

— О, этот не сделает подобной глупости, он политик и, надо признаться, думает о благе государства больше, чем вы, стремящийся все и вся подчинить церкви.

— Пусть так, но разве, кроме коннетабля, не найдется других достойных лиц для этой должности?

— Вы снова имеете в виду себя?

— На этот раз нет.

— Кого же? Верно, кого-нибудь из членов вашего семейства?

— Отнюдь. Я имел в виду совсем других людей.

— Например?

— Например, Генрих де Монморанси или герцог Неверский… наконец, герцог Омальский.

— Это все?

— Можно назвать и еще.

— Не стоит. Так вот, я вам отвечу. Генрих Монморанси — ограниченный и самовлюбленный болван, думающий только о собственной прихоти и похоти, к тому же он сейчас в Лангедоке; герцог Неверский — солдат и ровно ничего не смыслит в делах управления государством; ну а Клод Омальский сейчас далеко, вряд ли он в курсе дел, происходящих ныне здесь, у нас. Никому из этих людей, а также никому из тех, кого вы еще не назвали, нельзя доверить миссию, которую Господь повелел мне возложить на плечи господина де Монморанси. И потом, кардинал, вы упорно называете католиков, почему бы вам не включить в этот список и протестантов?

— Я не понимаю вас, государыня. Как вы допускаете возможность верховодить в Париже еретикам?

— Среди них есть особы гораздо умнее, чем вы о них думаете, а также принцы королевской крови.

— Кого вы имеете в виду?

— Скажем, Колиньи.

— Убийцу моего брата!

— Убийца казнен на Гревской площади.

— Но им руководил Колиньи!

— Это не доказано.

— Но ведь все говорят.

— Все говорят то, что угодно слышать тому, кто слушает.

— Однако Гиз, умирая, указал на Колиньи как на своего убийцу. Неужто вы не верите его сыну, который присутствовал при этом?

— У вашего брата не было никаких доказательств, и он сказал первое, что пришло ему в голову. Он назвал имя вождя той партии, к которой принадлежал убийца. Это же так естественно. Если бы на месте Франциска Гиза был Колиньи и при этом убийца был бы уже схвачен, то на вопрос, кто убийца, адмирал указал бы на вас, как на главу той партии, с которой он воюет. Или на вашего брата.

— Почему вы защищаете Колиньи?

— Не только защищаю, но и делаю вид, что люблю. Поступи я по-другому, и он бросил бы своих гугенотов на Париж, и я не ручаюсь за то, что нам с вами довелось бы уцелеть.

— Именно поэтому вы держите их вождей подле себя?