Гудериан - [74]

Гудериан всего-навсего хотел продолжать движение, поскольку в этом, по его мнению, состояла суть танковой тактики и главная движущая сила победы. 12 августа он писал: «Не хотел бы я оставаться в этом районе [Рославль] осенью: здесь не очень уютно… ожидание всегда влечет за собой опасность потери мобильности и перехода к позиционной войне: это было бы ужасно», – то, что тревоги верховного главнокомандования ему были слишком хорошо известны, Гудериан доказал в письме от 18-го августа:

«Ситуация плохо сказывается на войсках, потому что каждый ощущает отсутствие гармонии. Это результат нечетких приказов и контрприказов, отсутствия директив иногда в течение целых недель… мы упускаем столько возможностей. Однако это особенно досадно, когда известны причины. Скорее всего, их не удастся устранить в ходе этой войны, которую мы выиграем несмотря ни на что. Такова природа человека в великие моменты, и великие люди не исключение. Не придавай значения тому, что обо мне много говорят. Все это преувеличено, люди привыкли делать из мухи слона».

О Гудериане действительно говорили – о его непреклонности, с одной стороны, но еще более громко о его достоинствах. В небольшом круге влиятельных людей складывалось мнение, что держать Гудериана в нижних эшелонах командования непозволительное расточительство. По крайней мере, так казалось полковнику Гюнтеру фон Белову, адъютанту Гитлера от люфтваффе, рьяному почитателю Гудериана. Ему, как и многим другим, было ясно, что плохие отношения между фон Браухичем и Гитлером вели к катастрофе, и что Гудериан, к которому Гитлер питал гораздо большее уважение, – самая подходящая замена. В этот момент, действуя интуитивно, фон Белов предложил майору Клаусу фон Штауффенбергу, сотруднику ОКХ, посетить 2-ю танковую группу и самому оценить, подходит ли Гудериан в качестве кандидатуры на пост главкома сухопутных сил. Штауффенберг, как и большинство тех, кто бывал наездами у Гудериана, вернулся, совершенно очарованный им, и оба конспиратора стали искать пути привлечения внимания фюрера к соответствующим качествам Гудериана. Примерно в то же время на предложение занять пост главкома Гудериан ответил, что «последовал бы этому призыву»9.

Фон Белов говорит, что Либенштейн, начальник штаба Гудериана, вероятно, знал об этом плане, хотя полковник Шмундт оставался в неведении. Судя по записям в его дневнике, Барзевиш тоже был в курсе дела10, но был ли проинформирован об этом Гальдер – этот вопрос остается открытым, хотя начальник оперативного отдела генштаба, полковник Хойзингер был поставлен в известность и, возможно, обсуждал эту проблему со своим шефом. Я думаю, Гальдер, скорее всего, знал. Конечно, его последующие отношения с Гудерианом и теми, кто поддерживал генерала-танкиста, предстают в ином свете, если принять это предположение за факт, потому что вплоть до середины августа Гальдеру было не за что благодарить Браухича, но имелись все основания испытывать благодарность к Гудериану, помимо растущего разочарования по отношению к Гитлеру, поведение которого становилось все более капризным и непредсказуемым.

Дело было не только в том, что главнокомандующий сухопутными силами полностью утратил свой авторитет. Поколебался также престиж фюрера, которому теперь становилось все труднее убеждать сомневающихся своим краснобайством. Все чаще ему приходилось прибегать чуть ли не к угрозам и действовать в приказном порядке, чтобы преодолеть сопротивление тех, кто придерживался иных точек зрения. Союзником Гитлера здесь выступила прусская дисциплина, помогавшая подчинять инакомыслящих своей воле. Каждое поражение, каждое проявление слабости укрепляло Гитлера в мысли, что он должен посильнее натянуть диктаторские вожжи. А поскольку ближайшие соратники и подхалимы, как правило, поддакивали, а несогласных держали на расстоянии, ему удалось сформулировать и привести в действие уродливые идеи, возникшие на базе ложных или эфемерных посылок. Все это часто выражалось в следовании ошибочной политике. Например, ограниченные операции, которые проводил Гудериан в промежуток времени между приходом в Смоленск и выработкой новой стратегии, совпали по времени с предложением Гитлера отойти от принципа обеспечения победы через стремительные, мобильные операции, заменив их мелкими акциями местного значения, аналогичными позиционной войне. Операции проводились с целью занять территорию, что само по себе имело второстепенное значение. Эта концепция, одобренная Гальдером и принятая Боком в качестве временного средства для поддержания ограниченной мобильности, привела к бесполезному наступлению на Гомель, предпринятому 2-й армией. В адрес 2-й танковой группы полетели радиограммы с просьбой оказать помощь, давшие Гудериану основание 18-го августа пожаловаться на ворох неясных приказов и контрприказов. Либенштейн язвительно заметил: «В войсках, должно быть, думают, что мы сошли с ума», – и в своем дневнике 15 августа он записал, что эти шаги «…не могут завести во фланг или тыл к противнику». 20-го августа в связи с тем, что командование продолжало держать танки на передовой, вместо того, чтобы заменить их пехотой и дать им возможность подготовиться к выполнению следующей крупной задачи, он опять писал: «В конце концов, эта группа армий, похоже, собирается наступать по обеим сторонам дороги Рославль-Москва. Дальнейшее отклонение на юг невозможно». Гудериан, знавший, что этот приказ поступил через ОКХ из ОКВ, тем не менее, сопротивлялся. Либенштейн цитирует слова Гудериана, сказанные им 22 августа, о том, что посылать танковую группу в этом направлении – «преступление». Но когда 2-я армия, понукаемая Боком, отклонилась в южном направлении, Гитлер, наконец, решился и твердо высказался за нанесение мощного удара на Киев. Примерно в то же самое время, 18 августа, Браухич и Гальдер поставили свои подписи под документом, в котором требовали наступления на Москву.