Гудериан - [17]

«Я ехал с капитаном Гудерианом, – писал Бишофф, – …все еще надеясь, что поступит приказ, отменяющий действие предыдущего. Когда я встал перед строем солдат, увидел в их глазах и опасение, что дело зашло слишком далеко, и надежду, что случится чудо и все изменится в противоположную сторону, все мои сомнения отпали. Я был убежден, меня поддержит вся дивизия».

Бишофф отказался начать погрузку войск и призвал их остаться. Солдаты с воодушевлением отреагировали на его обращение, даже отпраздновали это событие факельным шествием – кульминационный момент в переживаниях Гудериана, встряска для всей его нервной системы. 26 июля он ответил на письмо, в котором Гретель упрекнула его в равнодушии к ней и детям. «Чтобы успокоиться и избавиться от этих эмоциональных потрясений, мне нужен мир и покой где-нибудь в глухом лесу, подальше от работы. Эмоции будоражат нервы до такой степени, что начинаешь сходить с ума. Ты должна в очередной раз излечить меня. Я знаю, через несколько дней так и будет». Но в том же письме он спрашивал: «Найдется ли человек, который осмелится совершить хотя бы один поступок, достойный мужчины?» Из его меморандума и других обращений те, кто находился в Бартенштейне, поняли, что Гудериан поддерживал Секта не до конца, хотя Сект в тот момент оправлялся от последнего инфаркта, на время выведшего его из строя. 27 августа он написал Гретель о том, что он пережил 23 августа: «Моя самая дорогая женщина…» – и рассказал о тех муках, которые испытывал: «Мне пришлось принять самое трудное в моей жизни решение и сделать шаг, чреватый последствиями. Пусть господь дарует нам успех. Мы действовали из лучших побуждений, исходя из интересов нашей страны и нашего народа». Письмо завершалось так: «Все висит на волоске, я нахожусь на грани нервного срыва. Положение отчаянное, однако настроение в войсках превосходное, почти как в 1914 году». Гудериан сделал выбор в пользу организации, не имевшей приоритетного права на его лояльность, и тем самым поставил на карту всю свою карьеру. Это решение могло иметь самые печальные последствия, если бы начальство Гудериана в Бартенштейне не размышляло над теми же проблемами. Всемогущий германский генеральный штаб продемонстрировал свое сострадание к молодому штабному офицеру, чьи способности получили высокую оценку3. Гудериан был срочно отозван в Бартенштейн и в дальнейшем его и близко не подпускали к Железной дивизии. Очевидно, кто-то на достаточно высоком уровне – скорее всего, этим «кто-то» был полковник Гейе, через несколько лет ставший главнокомандующим, – здраво рассудил: Гудериану нужно дать время, чтобы улеглись страсти, бушевавшие в его душе, и импульсивная сторона его характера, восставшая против несправедливости и ущемления интересов военнослужащих, вошла в рамки дисциплины, органично присущей офицеру генерального штаба. Однако увлечение Гудериана политикой и податливость к соблазнам экстремизма ознаменовали важную фазу в развитии его личности. Если исходить из правил прусского дисциплинарного кодекса, то налицо имелось его нарушение: Гудериан оспаривал уже принятое решение, ослушался приказа, его карьера чуть было не потерпела крах, которого все же удалось избежать. Болезненный опыт, который, однако, показал – при наличии оснований, которые кажутся вескими, правила могут быть нарушены.

Пути армии, возглавляемой Сектом и существующей в рамках, разрешенных Версальским договором, и рыцарей удачи из Добровольческого корпуса, продолжавших сопротивление и вскоре трансформировавшихся в силы, ставшие авангардом нацизма, разошлись. В Бартенштейне Гудериан упорно продолжал подвергать себя риску, отстаивая интересы Железной дивизии. Однако это формирование, лишенное всякой поддержки извне, как и утверждала с самого начала Гретель, было обречено. 27 августа Гудериан пессимистически писал, что не питает никаких надежд остаться в генеральном штабе, численность которого сократили до 120 офицеров, или получить должность в пограничных силах, но уже 31 августа оптимизм возродился, о чем свидетельствуют следующие строки письма: «Вплоть до настоящего времени события в Курляндии развивались в направлении, благоприятном для дислоцированных там войск, которые вполне могут добиться желаемых результатов – т. е. разрешения обосноваться там на жительство, продолжения борьбы с большевизмом и существования национальных сил, способных к самоусовершенствованию. Было бы очень неплохо, если бы во главе войск остался граф Гольц, превосходный военачальник, обладающей незаурядными качествами дипломата и широтой взгляда».

Это письмо – еще одна иллюстрация политической близорукости Гудериана, неспособности правильно оценивать политические факторы и предвидеть развитие политической обстановки – недостаток, который время так и не излечит. 15 сентября он еще мог ободрять Бишоффа: «…Правительство, министерства обороны и иностранных дел не бросят Железную дивизию и другие войска в Балтийских государствах на произвол судьбы». Однако вскоре это убеждение, не соответствующее реальности, развеялось, а собственные позиции Гудериана пошатнулись. Он верил в то, что ему говорили, и не смог проанализировать расстановку политических сил. Численность Добровольческого корпуса стала резко падать, так как все больше солдат, разочаровавшись в деле, которому служили, уезжали на родину, а силы противников, наоборот, возросли, поражение стало неизбежным. В октябре германские войска были разбиты, и дальнейшая поддержка Добровольческого корпуса со стороны немецкого посольства, оказываемая как по официальным, так и по неофициальным каналам, стала бессмысленной.