Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - [84]
Старик пополз на коленях в сторону Ягайлы и дрожащими руками чуть не коснулся ноги его. Слёзы катились из безжизненных глаз старика. Ягайло вдруг поднялся с места, он милостиво поднял старика и посадил его на скамью. Старик прильнул своими бледными губами к его руке и чуть не выронил лиру. Струны издали тихий дребезжащий звук.
Витовт с изумлением и надеждою смотрел на эту сцену. В сердце Ягайлы опять начинал пробуждаться литвин. Витовт сделал знак рукою, начальник стражи вышел, они остались втроём.
— Видишь, старче, струны сами заиграли, — уже гораздо веселее проговорил король, — великое дело — старина. Спой же ты мне наших старых, родных, литовских песен. Болит моё сердце по Литве.
— Что петь-то повелишь, государь, старые песни, пожалуй, все знаешь, а новые не радостны очень!
— Пой, что знаешь. Пой, что хочешь. Только пой мне про мою родину.
Старик положил руки на лиру и начал медленно перебирать струны. Тихие жалобные звуки послышались в воздухе. Старик запел. Голос его дрожал от старости и от волнения, но Ягайло весь обратился в слух и старался не пропустить ни одного слова песни:
— А с кем был бой? — вдруг спросил Ягайло.
— В песне не сказано, государь, а чует моё сердце, что с крыжаками, они одни каждый год поливают кровью поля литовские.
— А про крыжаков песни есть? — снова спросил король.
— Спою твоей милости, государь, коли угодно будет.
— Так пой же, пой! — нетерпеливо крикнул Ягайло. Старик взял несколько переборов и начал на другой, уже более веселый мотив.
— Бесподобно! — закричал Ягайло, едва старик успел кончить песню. — Дарю тебе целую копу грошей.
Старик встал, низко поклонился и снова опустился на скамью.
— Постой, — воскликнул Витовт, — ты пословицу литовскую забыл, старик, «что из песни слова не выкинешь» — тут ещё припев есть.
— Да я не смел, государь. Там про ленкишей-лехов поётся, — оправдывался старик.
— Что же ты думаешь, что я, живя в Кракове, лехом стал? — с улыбкой проговорил Ягайло. — Пой смело, старче, я такой же литвин, как мой брат и друг Витовт Кейстутович.
Старик повиновался, он снова повторил всю песню, но только с прибавлением куплета:
Витовт и Ягайло слушают Молгаса
— Это, может, было при Пястовичах, а не при мне, Ольгердовиче. Не будет у ордена лютей врага, чем я! Пой, вещий старик, пой ещё, пой всё, что знаешь! — воскликнул он. — Ты пробудил моё сердце, пой старик, и помни, что кроме нас никого больше нет здесь в покое, пой, всё что тебе придёт на душу, всё, чем полно твоё литовское сердце!
Снова зарокотали струны и снова, одна за другою, полетели с уст слепого старца вещие песни; он славил древних героев родной старины, пел о славных походах за море, пел о славном Гедимине, об удалом князе Кейстуте льве Литовском и вдруг затянул песню о великом князе Витовте и о его отравленных детях.
Витовт вспыхнул. Слёзы показались на его глазах, он хотел было броситься и удержать старца, но Ягайло остановил его и приказал продолжать песню. Когда раздались последние звуки трогательной песни, Ягайло снова взглянул на своего брата. Витовт тихо плакал, закрыв лицо руками. Ягайло вскочил со своего места и пылко, крепко обнял друга. Он говорить не мог, рыдание душило его.
— Понимаю, теперь всё понимаю. Бедные твои птенчики, Ваня и Юра. Кровь их до сей поры не отомщена. Клянусь тебе, года не пройдёт, отольётся немцам их кровь сторицею!
Витовт ничего не отвечал, он стиснул в своих могучих объятиях Ягайлу и целовал, целовал без конца.
— Спасибо старику, он меня до слёз довел! — воскликнул наконец король, садясь на своё место. — Кто научил тебя, старик, таким чудным песням, кто вложил тебе в уста этот чудный дар?!
— Научило горе безысходное, научила ночь тёмная, подогрела вечная злоба немецкая! — отвечал старик. — Всю семью, отца с матерью, с малыми детками-братьями немцы вырезали, дом сожгли, меня, как щенка ненужного, с пинками выгнали, когда ещё Пилены брали. Пошёл скитаться в чужих людях, со старыми певцами, им на лире подыгрывать, звать всякое литовское сердце бить недругов, немцев треклятых.
— И далеко ты был? — любопытствовал король.
— И в Москве был, и в Киеве, и в немецкой земле в Мариенбурге был, и вдоль-поперёк каждый год хожу по Жмуди моей родимой, что теперь в крыжацких руках изнывает. Ох, жутко, государь, и говорить, что там теперь делается! — воскликнул он. — Жизнь литовская считается хуже пса паршивого, участь наших девушек-полонянок хуже чем на орде в плену. Знаю я там один замок, сидит в нём красавица княгиня литовская, родственница твоя, великий государь, Скирмунда Вингаловна. Участь её хуже последней полонянки.
