Грязные сказки - [2]

— Если вы не против, по регламентированным правилам наш разговор будет записываться, — игнорируя мои последние слова, он достает из кармана халата старый пленочный диктофон и, включив, кладет его на стол. — Скажите, Андрей, как вы себя чувствуете?

— Хреново, — говорю я, на какое-то время задрав голову и закрыв глаза.

— Как бы вы могли описать свое состояние духа? — продолжает допрос. Кассета внутри диктофона слегка поскрипывает, тяжело наматывая на колесо ленту.

— Усталое, — говорю. — Я уже устал.

— Хорошо, — кивая, он смотрит мне в глаза. Точнее не прямо в глаза, а чуть ниже, где-то чуть ниже носа, тем самым еще больше подавляя меня. — Расскажите нам, почему вы оказались здесь?

— Это вы мне должны рассказать, — дерзко говорю я, немного отстранившись от спинки стула. Двое цепных бульдогов сразу засуетились. Закинув ногу на ногу, я продолжил смирно сидеть, и они на время успокоились.

— Полное отрицание событий, — говорит он чуть более громко. — Андрей, а как вы думаете, почему вы оказались здесь?

— Я думаю, — хитрый он. Перефразировав вопрос, все же заставил меня ответить, — я здесь по ошибке. Это какая-то путаница.

— Вас к нам привезла ваша семья, — уточняет он холодным беспощадным голосом. — Жена и ваш брат.

— Я этого совершенно не помню, — вру я, отгрызая последний горький ноготь с мизинца.

— Вас доставили в сильном алкогольном опьянении. После вашей детоксикации, психотерапевт при опросе подтвердил заявленные симптомы.

— Теперь мне все ясно, — недовольно говорю я. — Жена изменяла с братом, вот так они и избавились от меня.

— Напрасно вы иронизируете, — кашляя, тоже уставший от такой жизни доктор чуть ближе наклоняется, упершись локтями об стол. Сложив пальцы в замок, он молчит, выдерживая паузу и с сочувствием осматривая меня. — Вы по-прежнему считаете, что вы великий писатель?

— Конечно, — не задумываюсь я.

— И кто же?

— Простите? — не понимаю.

— Кто именно из писателей? — он опять распахивает папку и, сверяясь с заметками, скользит пальцем по исчерканному шероховатому листу. — Кто на этот раз? Хемингуэй? Генри Миллер? Кнут Гамсун или, быть может, Мопассан? Каждую неделю вы заявляли себя одним из них. Альберто Моравиа, Чарльз Буковский, Кен Кизи, — продолжает он перечислять длинный список. — Каждый раз вы непоколебимо утверждали, что вы один из них.

— Вы говорите ерунду, — отвожу я взгляд.

— Неужели? — прокашлявшись, он начал зачитывать вслух. — На прошлой неделе пациент номер двадцать семь признался доктору, что он француз Гюстав Флобер. При подробном расспросе, он в мельчайших подробностях рассказал якобы свою биографию, начиная с детства и заканчивая последними годами жизни. Имеется подтверждающая четырехчасовая диктофонная запись. Больной настолько вжился в роль, что категорически отрицал свое настоящее происхождение и считал, что живет в Париже тысяча девятисотого года. Более глубокий конструктивный диалог завел меня в еще больший тупик, — продолжает читать доктор своим скрипучим голосом. — На вопрос, на каком же тогда мы разговариваем языке, больной утверждал, что на французском. Далее, при ежедневном наблюдении, я решил дать пациенту тетрадь с карандашом. За три дня он всю ее исписал мелким подчерком. Показав ее мне, он сказал, что назовет свою будущую книгу «Госпожа Бовари». Забрав тетрадь на анализ, мы, ради интереса сверили написанное с оригиналом. Каково же оказалось наше удивление, когда сперва казавшийся абсолютно бредовый текст, оказался полностью аутентичен подлиннику. Каждое слово, каждое предложение было безукоризненно восстановлено по памяти. После очередной терапии пациент решил, что он Эрнест Хемингуэй. Таким образом, дальнейшие события полностью повторялись. Закончив две первые главы «Прощай оружие!», больной переключился на другую выбранную литературную личность.

— Вы точно уверены, что это моя карта? — говорю я и ехидно улыбаюсь.

— Ваша жена рассказала нам, как вы несколько лет назад бросили бизнес, решив полностью посветить себя писательскому делу, — говорит он. — Только вот все ваши собственные рукописи были без объяснения возвращены. Ни одна редакция не заинтересовалась вашей работой. Как я понимаю, вы старались не падать духом и упорно продолжали.

— И каково же ваше заключение, а, док? — мотая головой, я по-прежнему чувствую этот мерзкий запах одеколона.

— Я считаю, — он глубоко вдыхает и с осторожностью медлит. — Шизофрения начала развиваться поэтапно. Как известно, все творческие личности, и в особенности писатели, подвержены деструктивному расстройству разума. Построение вымышленного мира, как и жизней персонажей, приводит к чрезмерному напряжению мозга. Впав в депрессию из-за всех неудач, вы начали снимать проблемы с помощью алкоголя.

— А вы тоже так снимаете стресс? — подколол его я. Он не обращает внимания и слегка кивает, отзывая санитара за моей спиной, который хотел было уже хорошенько двинуть кулаком мне в шею.

— Не дерзи старшему! — говорит мне злобный бугай.

— Отрицание вашей болезни — очень плохой признак, — говорит док.

— Я ничего не помню из того, что вы рассказали, — опять вру я, говоря как можно убедительней.