Грязная работа - [3]

2 Тонкая грань

У новой скорби тонкая грань, она режет нервы, отсекает реальность — острое лезвие милосердно. Лишь со временем, когда оно затупляется, приходит подлинная боль.

Поэтому Чарли едва ли осознавал, как вопил в больничной палате Рэчел, как ему кололи успокоительное, как в тот первый день все окутывала пленкой электризованная истерия. После — воспоминания из прогулки лунатика, сцены, снятые из глазницы зомби: он, живой труп, пробирается сквозь объяснения, обвинения, приготовления и церемонию.

— Это называется тромбоэмболией сосудов головного мозга, — сказал ему врач. — При родах в ногах или почечной лоханке образуется сгусток, затем он перемещается в мозг и перекрывает кровоток. Очень редко, но случается. Медицина бессильна. Если бы даже реаниматоры сумели ее оживить, ущерб для мозга был бы обширен. Боли она не почувствовала. Вероятно, ей просто захотелось спать, и она скончалась.

Чтобы не закричать, Чарли прошептал:

— Человек в мятно-зеленом! Он ей что-то сделал. Он что-то ей вколол. Он там был, он знал, что она умирает. Я его видел, когда вернулся с диском.

Ему показали пленки службы безопасности, и все — медсестра, врач, администраторы и юристы — посмотрели черно-белые кадры: вот Чарли выходит из палаты Рэчел, вот пустой коридор, вот Чарли возвращается в палату. Никакого высокого черного в мятно-зеленом. Даже компакт-диск не нашли.

Недосып, сказали все. Галлюцинации, вызванные измождением. Травма. Ему дали что-то для сна, что-то от тревожности, что-то от депрессии и отправили домой с малюткой-дочерью.

Когда на второй день Рэчел отбормотали и похоронили, малютку Софи держала на руках Джейн, старшая сестра Чарли.

Он не помнил, как выбирал гроб, как все улаживал. Больше походило на сон сомнамбулика: взад-вперед шаткими призраками перемещались ее родственники в черном, извергая малоадекватные клише соболезнований:

— Нам очень жаль. Она была так молода. Какая трагедия. Если мы чем-то можем помочь…

Отец и мать Рэчел обнимали Чарли, соприкасаясь с ним головами в вершине треножника. Сланцевый пол похоронного зала был испятнан их слезами. Всякий раз, когда плечи тестя сотрясались от рыданий, сердце Чарли разрывалось вновь. Сол сжал лицо зятя ладонями и сказал:

— Ты не представляешь, потому что я не представляю.

Но Чарли представлял, ибо он был бета-самцом и на нем лежала проклятая печать воображения; он представлял, потому что потерял Рэчел, а теперь у него дочь — эта крохотная незнакомка, что спит у его сестры на руках. Он представлял, как и ее забирает человек в мятно-зеленом.

Чарли посмотрел на пол в пятнах от слез и сказал:

— Вот почему большинство похоронных залов застелено коврами. А то кто-нибудь поскользнется.

— Бедный мальчик, — произнесла мать Рэчел. — Мы, разумеется, посидим с тобой шиву.

Чарли пробрался через зал к сестре: на той был его двубортный костюм из темно-серого габардина в тонкую полоску, и от сочетания суровой прически поп-звезды восьмидесятых и младенца в розовом одеяльце сестра смотрелась не столько андрогинной, сколько попутанной.

Чарли считал, что на ней костюм сидит гораздо лучше, чем на нем, но все равно могла бы и спросить разрешения.

— Я так не могу, — сказал он.

И дал себе рухнуть вперед, пока отступающий клин его темных волос не уперся в ее склеенный гелем платиновый чубчик имени «Стаи чаек».[4]

Ему казалось, что для скорби это лучшая поза — вот так бодаться: вроде как пьяно стоишь у писсуара и падаешь, пока не воткнешься головой в стену.

Отчаяние.

— Ты отлично держишься, — сказала Джейн. — Так редко у кого получается.

— Что такое, нахуй, «шива»?

— Мне кажется, это такой индусский бог со всякими руками.

— Что-то не то. Голдстины собираются со мной на нем сидеть.

— Рэчел что, не научила тебя быть евреем?

— Я не обращал внимания. Думал, у нас еще есть время.

Джейн переместила малютку Софи в позу мяча в руке полузащитника, а свободную ладонь положила Чарли на загривок.

— У тебя все будет хорошо, братишка.

— Семь, — сказала миссис Голдстин. — «Шива» означает семь. Раньше мы сидели семь дней, оплакивали покойных, молились. Так делали ортодоксы, теперь же большинство сидит всего три.

Шиву они сидели в квартире Чарли и Рэчел, выходившей на линию канатной дороги на углу Мэйсон и Вальехо. Здание это — четырехэтажное, эдвардианское (архитектурно — не вполне кутюр роскошной викторианской куртизанки, но все равно вульгарных оборок и хлама довольно, чтобы наскоряк оприходовать морячка в переулке) — построено было после того, как землетрясение и пожар 1906 года смели с лица земли целый район, ныне ставший Северным пляжем, Русским холмом и Китайским кварталом.

Когда четырьмя годами ранее умер отец, Чарли и Джейн унаследовали здание вместе с лавкой старья, занимавшей первый этаж. Чарли достались дело, просторная спаренная квартира, где прошло их детство, и стоимость содержания развалюхи, а Джейн — половина дохода от аренды и одна из квартир на верхнем этаже с видом на мост Бэй-бридж.

По распоряжению миссис Голдстин все зеркала в доме затянули черной тканью, а на кофейный столик посреди гостиной водрузили здоровенную свечу. Сидеть полагалось на низких скамеечках или подушках — в доме ни того ни другого не нашлось, поэтому Чарли впервые после смерти Рэчел спустился в лавку за чем-нибудь подходящим.