Грядущее восстание - [7]

Взрыв сокрушительного хохота — таков подобающий ответ на все эти сверхсерьезные «проблемы», которые так любят поднимать в сводках новостей. Можно начать с самой заезженной из них. Что еще за «проблема иммиграции»! Поразмыслим: кто из нас растет там же, где он родился? Кто живет там же, где вырос? Кто работает там же, где живет? Кто еще живет там же, где жили его предки? И чьи эти современные дети — телевидения или собственных родителей? Правда состоит в том, что нас массово оторвали от всех наших первоначальных принадлежностей, что мы теперь из ниоткуда, и этим объясняется не только наша небывалая склонность к туризму, но и неизбывное страдание. Наша история — это история колонизации, миграций, войн, изгнаний, разрушения всякой укорененности. Это история всего того, что сделало нас чужаками в этом мире, гостями в нашей собственной семье. Образование экспроприировало наш язык, попса — наши песни, массовая порнография — нашу телесность, полиция — наш город, наемный труд — наших друзей. К этому во Франции прибавляется еще и яростная секулярная работа по индивидуализации: ее производит государственная власть, которая регистрирует, сравнивает, дисциплинирует и отделяет друг от друга своих подданных с младых ногтей, которая инстинктивно ломает все неподконтрольные ей солидарности, оставляя место лишь для гражданства, чистой и фантасмагоричной принадлежности к Республике. Француз — самый жалкий лишенец. Его ненависть к чужакам сливается воедино с его ненавистью к самому себе как чужаку. Его смешанная со страхом зависть к «мультиэтническим кварталам» (cites) только выдает его злобную горечь по поводу всего, что он потерял. Он не может не завидовать этим так называемым кварталам «изгнания», где еще остались частицы совместной жизни, какие-то связи между существами, какие-то негосударственные солидарности, неформальная экономика и организация, которая еще не отчуждена от самих организующихся. Мы дошли уже до той точки лишенности, что единственный способ почувствовать себя французом — ругать иммигрантов, всех, кто более явный чужак, чем я. Забавно, иммигранты в этой стране занимают особую исключительную позицию: если бы их не было, возможно, французов бы тоже уже не существовало.

Франция — продукт своей школы, а не наоборот. Мы живем в очень школярской стране, где выпускные экзамены средней школы вспоминаются как один из самых примечательных моментов жизни. Где пенсионеры спустя сорок лет говорят вам о своем провале на том или ином экзамене и о том, как это попортило их карьеру и всю жизнь. За полтора века Республиканская школа сформировала особый и узнаваемый среди прочих тип загосударствленной идентичности. Это люди, безоговорочно принимающие принцип отбора и соревновательности при условии равенства шансов. Они ждут, что в жизни каждый будет вознагражден по заслугам, как на экзамене. Прежде, чем что-то взять, они всегда спросят разрешения. Они безропотно почитают культуру, правила и отличников. Даже их привязанность к великим критическим интеллектуалам и отвержение капитализма пронизаны этой любовью к школе. С упадком школьной институции постепенно, день за днем, рассыпается в прах и это государственное конструирование идентичностей.

Появление в последние двадцать лет уличной школы и уличной культуры, конкурирующих с республиканской школой и ее картонной культурой, стали для современного французского универсализма глубокой трамвой. И в этом самые крайние правые безусловно единодушны с самыми ярыми левыми. Одно только имя Жюля Ферри,[12] министра при Тьере во время подавления Коммуны, теоретика колонизации, должно было бы уже бросить густую тень сомнения на эту институцию.

Что же касается нас, то при виде преподов, состоящих в очередном «комитете гражданской бдительности» и ноющих в вечернем выпуске новостей о том, что их школу сожгли, мы сразу припоминаем, сколько раз мы сами об этом мечтали, будучи детьми. Когда мы слышим, как левый интеллектуал изрыгает проклятия по поводу варварства молодежных группировок, задирающих прохожих на улице, ворующих в магазинах, поджигающих машины и играющих в кошки-мышки со спецназом, мы сразу вспоминаем, что говорилось о черных блузах в 1960-е годы или даже об апачах во времена Belle epoque: «Под общим названием «апачи» — пишет один судья в трибунал департамента Сены в 1907 году, — в последние несколько лет стало модно обозначать всех опасных индивидов, всякое сборище рецидивистов, врагов общества без роду и племени, чуждых чувству долга и обязанностей, готовых к самому рискованному пособничеству, к любому покушению на людей и их собственность». Эти шайки, избегающие работы, называющиеся по имени своего квартала, идущие на стычки с полицией — сущий кошмар для добропорядочного гражданина a la frangaise. Они воплощают все то, от чего он отказался, всю возможную радость, которой он навсегда лишен.

Есть некоторая странность в том, чтобы существовать в стране, где ребенка, который начинает спонтанно напевать, неизменно обрывают грубым окликом: «прекрати, от тебя уши вянут!» Где школьная кастрация непрерывным потоком производит поколения дисциплинированных работников. Неистребимая аура Мезрина