Грузия - [17]

Я прилегла на диванчик и заснула. Мне снились последние дни жизни матери. Она очень странно умирала. За неделю до смерти она сказала, что во сне ей привиделось, будто потолок над ее кроватью начинает медленно прогибаться, и все ниже, ниже, каждую ночь ниже, а как-то она сказала, что потолок опустился до самой груди, и скоро совсем придавит ее. В ту же ночь она и умерла, прямо во сне. Я тогда вдруг почувствовала несказанное блаженство — простите, я знаю, что это звучит как-то страшно, но разве я не имею права на хоть какую-то откровенность? Жалко, что я всю жизнь провела среди женщин — при мне никогда не умирал мужчина — они в моей семье вымерли еще до моего рождения.

Но, разумеется, я это все сейчас выдумала, а тогда мне снился просто самый момент маминой смерти. А когда я проснулась, я с ужасом заметила… о, это литературный штамп, на самом деле я просто посмотрела в окно и отметила для себя, что уже поздний вечер, и малыши во дворе уже слегка припорошены снегом.

— Эй, дети! — крикнула я в открытую форточку. — Шли бы вы домой!

На следующее утро мне было все все равно, кроме Ефима, и я позвонила ему и напросилась в гости. Я чувствовала, что ему нравлюсь.

У него даже была бутылка водки, когда я пришла. А я так изысканно накрасилась, и вообще выглядела лет на пять моложе.

— Очень ты была хороша в прошлый раз.

— Знаешь, я тебе про твоих недоносков хотела сказать.

— Ну, скажи.

— Тебе хорошо.

— ?

— !

— …

— Никогда ни от чего в жизни не получала такого удовольствия, как от неизвестно откуда взявшегося ощущения, что брожу по твоей неописуемой многоэтажной выставке.

— Еще водки?

— Давай. Знаешь, я в тебя влюбилась.

Ефим пожал плечами.

— Тебе это неприятно?

— Напротив. Только я ведь недоносок.

— А я вообще никто. Только я лучший в мире специалист по донашиванию недоносков. Вот был у меня такой знакомый, Акаша…

Тут я начала всю эту историю, не касаясь, правда, позавчерашней сцены соблазнения. Я сказала, что между нами ничего не было.

— Так он импотент, — сказал Ефим.

Я протянула руку и коснулась оконного стекла.

— Что это? Зачем ты трогаешь окно?

— Ты первый, кто об этом спросил. Мне жарко. У меня такая привычка — держаться за что-нибудь холодное, у меня нормальная температура 37,5.

— Так, наверное, ты больна.

Я помотала головой.

— Мне очень понравилось, как ты написала в чужую кровать. Из этого могла бы получиться неплохая новелла.

— Я не литератор. Я Маша Комарова. С такой фамилией не бывает литераторов, а только мещане и разбойники. Какое это чудо — московское мещанство, правда?

— Неужели у тебя и правда температура 37 с половиной? Можно я потрогаю твой лоб?

Он подошел ко мне и потрогал лоб. У него тоже были теплые руки, наверное, от водки. Он улыбнулся и провел рукой по моей щеке.

— У тебя нос красный.

Он чуть наклонился и попытался меня поцеловать. Я отстранилась.

— Оставь. Зачем это…

— Я приду к тебе. Завтра.

— Приходи. Я тебя с Акакием познакомлю. С моим послушником.

Надо сказать, это его задело. Не то чтобы он сгорал от любви, но просто — как же так?..

Но все-таки он пришел — и опять с водкой. Мы долго ждали Акашу, но его все не было. А водки было много, и я забыла обо всем. Я уже три дня не ела снег, и — где моя былая осторожность! — я не устояла. Меня заботило только одно — было ли ему хорошо со мной.

И вдруг я почувствовала — ЭТО еще не кончилось, а я вдруг почувствовала — что я Ефима совершенно не люблю и что мне хочется потрогать холодное стекло и вообще я люблю Акашу, люблю безумно, как только может почти тридцатилетняя женщина любить молоденького мальчика, чьи руки не тянутся к известным местам, а повисают вдоль тела, как две колбасы, и который говорит «ой, мама»… У меня слезы текли по щекам и тут же испарялись, потому что щеки горели, а руки Ефима были тошнотворно горячими после водки…

И тут пришел Акаша. Он, оказывается, целый час стоял под дверью и только теперь решился войти — да как! Этот маленький дурачок не поленился спуститься вниз и снова подняться… по водосточной трубе. Стекло разлетелось в мелкие осколочки — на подоконнике стоял Акаша, мой славный, глупый, святой Акаша — а ведь он и вправду святой! Я накинула халатик и бросилась к нему на шею, с восторгом вдыхая морозный воздух, хлынувший на меня из разбитого окна. Меня душили слезы, я вцепилась в Акашину куртку, я кричала и корчилась, и вдруг опустилась на колени.

— Я пришел сказать, — Акаша опустился рядом со мной на хрустящие стекла и глядел на меня своими розовыми глазами, — я пришел сказать, что я тебя больше не люблю. — И погладил меня по волосам.

Тут я расхохоталась. Господи, да я никогда в жизни так не смеялась… Я прямо-таки каталась по полу, и стеклянные осколочки впивались в мое тело и не таяли, а мне не было больно, мне было невероятно смешно. Я лежала на спине, полы халатика распахнулись, и мне даже не приходило в голову прикрыться как-то, я очень смеялась, извините.

Акаша постоял, глядя неизвестно куда, хотел что-то сказать, но передумал и, спокойно перешагнув через хохочущую меня, вышел.

Я перестала смеяться и поднялась, держась руками за подоконник, на котором еще не растаял снег с Акашиных башмаков.