Грусть белых ночей - [9]

Макар в колхоз не захотел вступить. Так это было на самом деле или нет, Василь не знает. Однако Макар посадил в поезд жену, сына, прихватил с собой все, что мог увезти в чемоданах, и укатил в Москву. Там устроился дворником и спустя какое-то время в Катуарах — дачном пригороде — выстроил собственный домик.

С тех пор как Макар осел под Москвой, почти вся Железнодорожная улица, на которой жил Василь, стала к нему время от времени наведываться. Свой человек в столичном городе — большое дело. С осени родители Василя обычно собирали масло, яйца, а весной отправлялись в Москву за покупками. Дело упрощалось тем, что отцу, как железнодорожнику, выдавали бесплатный билет. На скопленные деньги покупали разные вещи. Иногда привозили и поношенную одежду — с плеча Володи, сына Макара, — но всегда чисто выстиранную, аккуратно отглаженную.

Два года назад, после окончания пятого класса, Василь с отцом тоже ездил в Москву. Видел домик Макара — обычную, обшитую досками хатку, покрашенную в зеленый цвет, только с железной крышей. Стояла хатка под мохнатыми елями, а под ними вдоль протоптанной тропинки — надо же, такое чудо! — росли боровики.

Было лето, и Макар домик свой сдал под жилье городским дачникам. Сам же с семьей ютился в сенном сарае. В том же сарае нашлось место и для Василя с отцом. Ведь им надо было только переночевать. Рано утром они обычно садились в электричку, ехали в Москву и до вечера ходили по магазинам.

Макар пришелся по душе Василю. Среднего роста, плечистый, лысый, с широким задумчивым лицом, он словно бы напоминал древнего мудреца; говорил он не спеша, рассудительно, толково — приятно было слушать. За побег из местечка, потерянное богатство он ни на кого не обижался.

Василю Москва тоже понравилась. Только вот странно: большой, густонаселенный город, в котором столько чудес — древний Кремль, дворцы и соборы, стадионы, канал Москва — Волга, реконструированные улицы, — чтобы расширить их, дома перевозили прямо на колесах, — метро, выставки — все это Василя вроде бы и не очень удивило. Может, потому, что обо всем этом он в свое время читал, а теперь и увидел.

Отец повел Василя в зоологический сад, где в клетках, вольерах заморские, никогда не виданные звери, птицы, однако и тут Василь не спасовал. Даже не читая табличек, сразу узнавал пум, гиен, шакалов, страусов, крохотных, словно игрушечных, птичек колибри. Отец даже рассердился — он хотел удивить сына, а тому все кругом оказалось знакомым.

Макар, шагавший сзади, тронул отца за плечо, и Василь расслышал: «Не удивляйся, Тимох. Дети, видно, умнее нас с тобой. Разве в их годы мы столько читали? Мой вот тоже все пытается доказать, что я отстал от жизни...»

Сейчас Василь понимает: там, в Москве, он в самом деле хотел похвастать своей осведомленностью — легко узнавал разных зверей, которых прежде видел на рисунках. Однако можно было не кричать об этом, немного попридержать язык. Макар верно сказал. Василь чувствует себя более осведомленным, чем родители, потому что они совсем не читали книг, не в состоянии решить самую простую задачу и даже представления не имеют о зоологии, алгебре, химии. Отец учился в церковноприходской школе, однако пойти на экзамены не решился. Теперь пишет, делая массу ошибок, и почему-то после каждого слова ставит точку. Мать же только полгода походила в школу, с трудом научилась читать по слогам, а писать совсем не умеет.

Но родители кормят, поят своих детей, заботятся о них, уже за это их надо уважать.

Василь все же немного поспал. Сквозь сон слышал, как, тяжело вздыхая, зашла в хлев корова, как мать доила ее, вполголоса сдерживая: «Стой, рябая, стой...», как звенели струйки молока, ударяясь о стенки ведра, как сонно копошились на насесте куры. Время от времени до него долетали гудки паровозов — железная дорога рядом, а поезда, даже товарные, тоже идут по графику, хотя он нигде не вывешивается.

Проснулся Василь с неясным чувством тревоги — не проспал ли? Но, кажется, нет, даже первые петухи еще не пропели. Небо густо усыпано звездами. Теперь, в конце лета, звезды особенно яркие, словно вымытые в росе.

Тихо зашел в хату. Мать специально не закрывала двери, зная, что он придет. Вся семья спит. Сопят носами и слегка похрапывают братья на полатях, пристроенных между кроватью и печкой. Мать с младшей сестрой спят на кровати. Отец на дежурстве, в ночной смене.

— Выпей молока, — тихим голосом говорит мать. — Я кринку на полку поставила. Деньги в сундуке в платочек завернуты.

Мать всегда так — спит и не спит. Всегда настороже — самый незначительный шорох, и она слышит.

Наконец Василь выходит из хаты. Над местечком висит тихая августовская ночь. Кругом все спят. Компании, которые обычно до поздней ночи засиживаются на скамеечках у хат, разошлись. Даже влюбленных парочек не видать.

В ночные часы и Железнодорожная улица, где живет Василь, и главная — Советская — кажутся особенно красивыми, даже какими-то таинственными. Днем же вся их красота исчезает, нет в них и таинственности. По обе стороны стоят обычные, типично деревенские хатки; хат же с покрашенными ставнями и резными наличниками в местечке мало, если не считать городка, а двухэтажных каменных зданий только три — школа, где учится Василь, райисполком и еще дом на станции.