Грусть белых ночей - [33]

Дот, к которому я иду, затаился в сосновом борке. Это означает, что деревья выросли уже позже. Я иной раз долго блуждаю, пока увижу в сосновой чаще поросший мхом железобетонный колпак.

Дот на месте. Подойдя к нему справа, я начинаю топтаться по мшистой земле. Есть! Заветный борок, теплый мягкий мох не подвели. Одну за другой я поднимаю, бережно обрезав толстые ножки, твердые, как копыто, темно-багряные сыроежки. Когда грибов в лесу мало, меня всегда выручает борок. Сыроежек в такое позднее время не найдешь, а здесь, в густом мхе, они растут до прочного снега.

Больше часа я блуждаю вокруг дота, но зато и корзинка полна. Хозяева удивятся: принес зимних грибов. Тем временем солнце выбилось из-за туч, в сосняке светло, весело. Когда я возвращаюсь домой, на шоссе слышен треск мотоциклов. Грибники из города приехали.

III

Хозяева с дочкой отправились в гости. Хотя я квартирант, но занимаю в доме лучшую комнату. В ней радиоприемник, застланный чистой скатертью стол, книжная полка, никелированная кровать, мягкий диван, придвинутый к тыльной стороне печки. В комнате два окна. Из одного видна старая ветвистая липа, раскинувшаяся над двором, из другого — зубчатая стена заречного леса.

Мне по душе такие минуты одиночества. Неделю назад ездил в Минск, купил две книжки, нужные для дипломной работы. В начале лета я должен окончить университет.

Вообще эта комната счастливая. До меня ее занимал мой коллега, который тоже учился в университете, защитил диплом, а теперь — в армии. Мои хозяева о нем высокого мнения, и, кажется, недаром. Алеся, которая служит секретарем и учится на вечернем отделении пединститута, со своим учителем переписывается. Может случиться, что летом, кончив срок в армии, мой коллега захочет вернуться на прежнее место. Хотя вряд ли: в таких углах, как Ковальцы, либо задерживаются обросшие хозяйством пожилые учителя, либо работают такие, как я, перекати-поле, которым нужно временное пристанище.

Рано начинает темнеть в ноябре. Включив свет, я читаю. Я не жалею, что поступил на математический факультет. В наш век надо иметь определенную специальность. С дипломом математика меня примут, если захочу, на любой завод, где есть вычислительные машины, дадут городскую прописку. С другой стороны, я не имею ничего против того, чтобы работать преподавателем. В такой, к примеру, школе, как в Самсоновском совхозе.

Мысли прерывает стук в дверь. Я вскакиваю. В первой комнате стоит Разуменко, улыбается.

— Думал, без посыльных догадаешься. Забыл, что ли, какой сегодня день? Одевайся и ко мне. Чтоб через пять минут был.

Я, конечно, ждал приглашения. Сердце стучит часто и громко, настроение подымается. Я надеваю чистую, отглаженную сорочку, повязываю новый галстук, полирую бархоткой туфли. Волнуюсь. В сентябре произошло нечто, возбудившее надежду на сближение с Антониной. Она приехала в отпуск, я видел ее почти ежедневно. Один раз мы возвращались с центральной усадьбы после киносеанса, и так получилось, что пробродили до полуночи. На яблонях в лунном свете матовой белизной отливали налитые соком антоновки, их медовый запах смешивался с ароматом скошенной на приречной луговине отавы. Антонина была тихая, задумчивая, и я легко представил, не видя в этом ничего невозможного, как она будет ходить по этой улице. В школу и обратно, к отцовскому дому, ведь у нее есть диплом преподавательницы, и она может остаться работать в нашей школе. Но назавтра Антонина неожиданно исчезла. Через некоторое время она заглянула из Минска на день и снова уехала. Больше половины отпуска она провела в городе.

Странные у нас отношения. Скоро два года, как я возобновил знакомство с Антониной, но, встречаясь, мы только шутим, поддразниваем, подкалываем друг друга. Это та грань, которую мы оба ни разу не переступили. Если не считать сентябрьской ночи. Но и после нее пошло то же самое. В конце концов, это хорошо. Мы с Антониной друг другу ничем не обязаны.

Я подхожу к разуменковскому дому. Он большой, новый, непохожий на другие — над трехскатной, крытой шифером крышей поднимается синий мезонинчик, окна не по-деревенски широкие, светлые, сбоку — украшенная витражами летняя веранда. Дом стоит на взгорке над речкой и в вечерний час походит на какой-то замок.

У Разуменко многолюдно. Еще в прихожей я слышу шум голосов. Разуменко в здешних местах человек известный: был секретарем райкома, председателем райисполкома, директором местного совхоза и, только когда подошла пенсионная пора, вернулся на должность, которую занимал в начале жизненного пути. Стал лесничим. Он любит шумные сборища, да и люди тянутся к нему, потому что есть в его характере что-то широкое, открытое. Я в нерешительности снимаю пальто, не найдя куда повесить, кладу поверх горы других, наваленных на кушетке. В этот миг открывается дверь и выходит хозяин.

— Хорошо, что пришел, — говорит он. — Тут, брат, девки без тебя сохнут.

В зале вокруг длинного стола гости, и я сразу теряюсь под направленными на меня взглядами. Разуменко усаживает меня на самом краю, между Антониной и незнакомой беленькой девушкой, которая мне приветливо улыбается.