Грушевая поляна - [12]

Потом игра прекратилась. И вообще все прекратилось. Марика больше не приглашала Лелу домой, да и во двор она теперь выходила нечасто. Из этого Лела заключила, что Марика в конце концов поняла: Лела дебилка, а с дебилками не играют. С тех пор они видятся разве что мельком, столкнувшись на улице, и здороваются при встрече. Когда Лела глядит на Марику, подросшую, красиво причесанную, похожую на других соседских девушек, у которых есть родители и дом, ей в душу закрадывается сомнение, правда ли то, что она помнит, или выдумка и не приснилось ли ей все это.

Поравнявшись с идущей навстречу Марикой, Лела и Ираклий здороваются с ней.

– Куда идешь? – спрашивает Лела.

– На английский, – отвечает Марика и застенчиво улыбается.

У Марики каштановые волосы до плеч и длинный тонкий нос. Они с ребятами расходятся в разные стороны.

– Ешь.

Ираклий протягивает Леле лобиани, и Лела берет кусок. Ираклий, видно, проголодался, набросился на пирог. Они молча шагают по солнечной улице.

Лела вспоминает, как однажды пришла к Марике. Они были одни. Лела втихаря дала Марике покурить, потом они ободрали хлеб и съели только корки. Потом расставили стулья и устроили театр. За этим их застала вернувшаяся с работы мама Марики. Выражение лица у нее было строгое и хмурое. Женщина поздоровалась с Лелой и сделала выговор дочери за то, что она не занимается. Марика извинилась перед Лелой, сказала, что ей нужно заняться английским, и села за письменный стол. Мама Марики вызвалась проводить Лелу, вышла за ней в прихожую и открыла дверь. Лела случайно оперлась о дверной косяк, а мама Марики, не заметив, захлопнула дверь и прищемила ей пальцы. Лела взвыла от боли. Мама Марики тут же распахнула дверь, схватила Лелу за руку и стала дуть ей на пальцы. У Лелы от боли брызнули слезы, мама Марики пошла было за мокрым полотенцем, но Лела отказалась и стала спускаться по лестнице. Мама Марики, явно расстроенная из-за случившегося, вышла в подъезд и провожала Лелу глазами, пока та не скрылась из виду.

– И чего, что она в итоге тебе сказала? – спрашивает Лела Ираклия.

– На той неделе приедет, сказала. На той неделе.

Лела жует лобиани. Стряхивает с пирога клочок газеты, точно назойливое насекомое. Обрывок газеты летит на дорогу.

– Что ты к ней пристал? Ты же знаешь, что она не любит сюда приезжать. А ты все донимаешь ее, звонишь, унижаешься.

Ираклий уплетает пирог.

– Делай как знаешь, я бы ей не звонила, – говорит Лела.

Лела и Ираклий не заходят в интернат, а идут прямиком к ларьку по соседству с киоском Заиры, который закрыт уже несколько дней, потому что Заира болеет.

Их улица на самой окраине города. Интернат – последняя пятиэтажка на ней: за ним начинаются частные дома с садами и незамысловатыми оградами. Порой дома не разглядеть за разросшимися садами. Деревьев на улице нет, словно хозяева держат их за забором, как непослушных детей, а выходить на улицу не разрешают.

Солнце печет. Все вокруг окутано сиянием. Лишь ветерок колышет ветки, и на пустынной дороге лениво шевелятся тени. На улице никого. Все словно замерло. Как будто здешние обитатели надели шляпки наподобие тех, которые носит Заира, и куда-то ушли. Изредка проедет машина, вздымая клубы пыли, протарахтит маршрутка или автобус, но и только.

В тени торчащих из-за забора веток тутового дерева коротают время за разговорами соседские старухи. Поравнявшись с ними, Лела с Ираклием здороваются и проворно шагают дальше. Лела сутулится, прячет руки в карманы жилетки.

Старухи, щурясь, вглядываются в интернатских.

– Эй, подожди! – окликает одна.

Лела с Ираклием останавливаются.

– Чего? – спрашивает Лела и, ладонью прикрыв глаза от солнца, разглядывает женщин, гадая, которая их окликнула.

– Подойдите-ка сюда! – говорит одна, не такая уж старая, в пестром платке, с высокими скулами: несмотря на нехватку зубов, по ней видно, что когда-то была красавицей.

Лела подходит. Три остальные старухи ерзают с хитрым видом и о чем-то перешептываются с Пестрым Платком. Та подмигивает сидящей рядом низенькой старухе и указывает ей на Лелу.

– Ты мальчик? – спрашивает Пестрый Платок.

Лела не сразу, но соображает, к чему та клонит.

– Да, мальчик. И что?

– Пойдем, а… – тянет ее Ираклий.

Старухи смеются. Смех преображает их хмурые лица и словно разглаживает морщины. Наконец женщины умолкают. Пестрый Платок мерит Лелу взглядом.

– А у тебя же нет этой штуки, какой же ты мальчик?

– С чего ты взяла, что нет? – улыбается Лела, и женщины снова хихикают.

– Где он у тебя в штанах? Почему не видно? – спрашивает очкастая старуха, отгоняя мух свернутой газетой.

– А ну-ка покажи, что у тебя там, – смеется Пестрый Платок.

– А ты не испугаешься? – говорит Лела.

Ираклий усмехается.

– Испугаюсь?

– Ага, испугаешься, такого длинного и крепкого ты еще не видела!

Ираклий заходится смехом.

Женщины гогочут, перемежая смех ругательствами.

Лела и Ираклий отходят и продолжают путь.

– Девочки-то тебе нравятся, девочки? – кричит им вслед Пестрый Платок.

Лела оборачивается:

– Нравятся, но не такие, как ты!

– Э-э… А какая я? Тебе откуда знать, какая? – старуха явно смущена, но виду не подает.

– Какая? Да дешевка полная! – выкрикивает Лела.