Групповая гонка. Записки генерала КГБ - [56]

— Не представляете даже, как я из-за вас страдал, пока жил в Самаре: каждый раз, когда вас куда-то назначали по спортивной линии, мой сосед меня с этим поздравлял…

Я отвечаю:

— Это все ерунда. Вот как я из-за вас пострадал! — и рассказал историю с Самаранчем.

* * *

Когда стало понятно, что в Олимпийском комитете нет места ни для меня, ни для моих сотрудников я и стал думать, куда деваться. На базе бывшего института физкультуры тогда располагался научно-исследовательский институт, и мы приехали к ним — в их графские развалины на улицу Казакова.

Отремонтировать кабинет мне помогли друзья, но общее положение было плачевным: денег нет, зарплаты копеечные. В аппарате остались только те специалисты, кто дожил до пенсионного возраста и кому по большому счету уже было некуда деваться. Часть людей взял к себе в московскую профсоюзную организацию Лев Борисович Кофман — тем поступком он просто помог людям выжить.

В один из дней мне вдруг позвонил Квантришвили:

— Мы тут решили Партию спорта создать, даже Ельцин поддержал инициативу. Завтра в Колонном зале учредительный съезд. Вы не могли бы приехать, как председатель государственного органа?

Я разозлился.

— Ты меня, вообще, за дурака, что ли, держишь? Понимаешь, что создаешь японскую якудзу, только в еще более худшем варианте на территории России? И ты хочешь, чтобы я вас поддержал?

— Да вы не выступайте. Просто будете сидеть в зале — и все.

Я отказался. Понимал, что если появлюсь на этом сборище, аудитории будет понятно, что я тоже «за».

В Кремле тогда собрались многие известные люди: Смирнов, Тарпищев, Федоров, представлявший Национальный фонд спорта, Александр Гомельский… С Квантришвили же у меня тогда пошло открытое противодействие. Отари при каждом удобном случае приезжал на телевидение, брал с собой известных спортсменов — Николая Балбошина, Тихонова. И постоянно гнул одну и ту же линию: «Генерал Сысоев? Да это вообще человек в нашем деле случайный, сторонний от спорта».

Я же все отчетливее понимал, что либо что-то должно случиться уже совсем неприятное, либо надо тоже начинать открыто воевать.

Некоторое время спустя я должен был выступать на Олимпийском собрании, и меня спросили:

— Как считаете, есть в спорте мафия или нет?

Ну, я и отвечаю:

— Не знаю, есть в спорте мафия или нет, но давайте я вам расскажу, как создавалась Партия спорта, а дальше вы уже решайте сами…

* * *

Опасность этого формирования я тогда видел в том, что образовав Партию спорта, можно было легко войти в конфликт с другими политическими структурами страны. То, что предлагал создать Квантришвили, могло оказаться гораздо более опасным, нежели японская «якудза» — хотя бы в силу того, что масштабы российского государства не идут ни в какое сравнение с японскими. К спортсменам тогда в стране относились как к лицам с огромным авторитетом. Но в то же самое время спорт представлялся многим повышенным источником опасности — история с Александром Тихоновым и губернатором Тулеевым показала это более чем наглядно.

Был и другой момент. Это только в песнях красиво поется о том, как выходят в мастера. На деле большой спорт оставляет за бортом огромное количество тех, кому не удалось стать чемпионами, сделать себе имя и тем самым как-то обеспечить дальнейшее будущее.

Подготовленный стрелок или боец — очень опасное явление, с которым очень осторожно нужно обращаться. А ведь при той спортивной системе, что долгие годы существовала в СССР, в стране было налажено воспроизводство и даже перепроизводство высококлассных спортсменов. Но страна развалилась, и всем им стало некуда деваться. Хорошо, когда такой человек твой друг, а если враг?

Квантришвили прекрасно знал, что я о нем думаю, и постоянно стремился так или иначе продемонстрировать собственное превосходство. Чашу моего терпения переполнило достаточно трагическое событие — смерть Сергея Павловича Павлова в 1993-м. Как председатель Спорткомитета, я вел траурный митинг в ЦКБ.

Мероприятие было тяжелым. Я прекрасно понимал, что этот человек сыграл в моей судьбе колоссальную роль. Я восхищался им, в чем-то наверняка подражал. Уход такого человека из жизни, пусть и после тяжелейшей болезни, был уходом великой личности, великой эпохи.

Траурный митинг был почти закончен, когда внезапно открылась задняя дверь и оттуда — как всегда в сопровождении свиты и с громадной охапкой роз — вышел Квантришвили. Он по-хозяйски подошел прямо к микрофону, взял его и с надрывом начал вещать:

— Отец… учитель… как он мог…

Одернуть его прилюдно я, разумеется, не мог. Но как только мы вышли на улицу и мимо нас пронесли гроб, я встал прямо перед Отари и при всех сказал ему:

— Ты что творишь? Вообще, понимаешь, что ты делаешь? Куда лезешь? Я мешаю тебе? Что ты можешь сделать? Убить? Расстрелять? Да, моя семья останется несчастной. Но дальше-то что? На что ты вообще способен?

Думаю, такого он просто не ожидал, да и я, пожалуй, впервые позволил себе заговорить с человеком в такой тональности. Все, кто стоял с Квантришвили рядом, сразу же отпрыснули. А я уже более спокойно добавил:

— Где мой кабинет, ты знаешь. Есть вопросы — приходи, разберемся.