Группа крови - [15]

Мама – вы будете смеяться – тоже профессор, только в консерватории, история искусств, тоже почему-то необходимая трудящимся, хотя какие уж там трудящиеся, студент если не коган, то резник… Мама ж, однако, была из дворян, тоже сомнительно, но не так противно коллегам, как если бы и она была коган. Ведь где искусство, да хотя бы и его теория, там же и борьба идей, в основном по пятому пункту.

Да, а папа-то как раз из самых что ни есть трудящихся, из крестьян Саратовской губернии, деревня Татищево. Так что и не поймешь, откуда взялись голубовато-белая бородка клинышком, круглые серебряные очки, постоянно съезжавшие на кончик носа, и привычка сидеть, поместив между колен тяжелую суковатую палку с медными заклепками, сложив на ее набалдашнике руки и оперев на них полную глубоких знаний голову. Столп науки. Начало семидесятых.

А мама ходила в английском костюме. Всегда. И коротко стриглась. Так что сзади, если, предположим, фигуру ее ниже пояса что-нибудь заслоняло, можно было принять историка искусств за некрупного мужчину. Потом уж, растлив жизнью свое воображение, сопоставил я маменькин стиль с широко известными консерваторскими нравами.

Спали они, сколько я, поздний ребенок, помнил, врозь, по своим кабинетам, так что прислуга каждый вечер стелила на диваны простыни, а утром убирала их в корзину, стоявшую в кладовке…

Вспомнил имя домработницы, но приводить его здесь не буду, поскольку не привожу никаких фамилий и даже имен, оставшихся в той моей жизни. Фамилии главных героев известные, что ж их полоскать. А имена второстепенных не имеют значения.

Ну, теперь понятно, почему ментяра так пишет, словно гимназию кончал? У нас в доме и говорили так.

А вот каким образом сын членкора попал в ментуру и, считай, всю жизнь в ней оттянул от звонка до звонка – это остается пока непонятным, верно? Сейчас продолжу объяснение, как только смогу.

Наливать надо граммов по тридцать-сорок, чтобы одним глотком, а если сразу полстакана, то может не в то горло пойти… Да.

Итак, продолжаю.

Учился я в той известной школе в переулке, куда водили через Садовую всех детей нашего дома. Учился хорошо, читал много и все подряд, но вел себя так, что временами и сам удивлялся: откуда эти черти во мне взялись и что ж они так бушуют? К пятому классу был не последним человеком в банде шпаны, подчинившей себе весь район вокруг зоопарка, и даже серьезные местные мужики, державшие Пресню, приветливо скалили стальные зубы, ручкаясь с приблатненным пацанчиком. Финку завел в тринадцать, в пятнадцать – роман с учительницей английского, отчасти поддавшейся обаянию юного разбойника, отчасти же просто испугавшейся безоглядного и опасного напора. Учительницу директор спровадил в другую школу, с моей матерью говорил час, пока я в пустом школьном коридоре учился вытаскивать трефового туза из любого места колоды. Выйдя из директорского кабинета, мать прошла мимо меня, как мимо пустого места, и правильно сделала.

Я же без стука вломился к директору и молча показал ему перышко с канонической, в стиле ретро «пластигласовой» наборной розово-зеленой рукояткой. Перо вынул из петель, собственноручно пришитых к изнанке школьного серого кителька… В общем, англичанку в школу не вернули, больше я свою первую женщину не видел никогда в жизни. Но и меня окончательно оставили в покое, бдительно следя лишь, чтобы не было у негодяя всех пятерок и таким образом исчадие ада не могло претендовать на медаль.

Все это, как нетрудно догадаться, совершенно не помешало мне поступить на юридический, тем более что экзамены я сдал действительно хорошо – при том, что хватило бы одной только папиной фамилии.

Но уж в университете я окончательно распоясался. Пьянство, девицы – в основном, как было принято, из «инъязаморисатореза», карты сутками, опять пьянство… Денег мне отец и мать давали немного, исключительно на необходимое по их мнению. И стипендию я не получал, поскольку семья была обеспеченной… Короче, я нашел себе доход: стал посредником между уголовной пресненской средой и фарцовщиками, собиравшимися перед знаменитой комиссионкой возле планетария. Комиссионка специализировалась на японской и европейской электронике, часах и фотографической технике. Суммы там крутились огромные, я обеспечивал сосуществование: уголовники не трогали и даже крышевали – тогда и слова-то такого не было – фарцу, а спекулянты добровольно платили дань. Отношения между купцами и рыцарями, известные с древних времен…

И все шло отлично. Я обзавелся часами Seico на полупудовом стальном браслете, югославской дубленкой, аргентинским кожаным пиджаком из «Березки» на Сиреневом бульваре, джинсами Montana – в общем, полным набором. В моей комнате, при ледяном неодобрении родителей, утвердился огромный, совершенно марсианского вида двухкассетник Sharp. Отдадим должное моим вполне благонамеренным, но безразличным ко всему ответственным квартиросъемщикам: естественный вопрос, где я взял на этот агрегат три академические зарплаты, не был задан. Я допускаю, что он им просто в голову не приходил, хотя скорее, конечно, был из этих ледяных голов сознательно изгнан. Думаю, что они – ну хорошо, пусть подсознательно – просто с нетерпением ждали, когда мною вместо них займется наконец государство и на какой-то срок избавит их от неприятного соседа… На всякий случай у меня было заготовлено объяснение: я уже не катал в буру по пятачку, а играл на бегах, и играл, быстро войдя в среду беговых жучков, успешно. Пользовался уважением среди богемных знаменитостей, регулярно угощая в буфете коньяком известных писателей и актеров, – словом, был вполне легальным мажором, удачливым игроком, а для посторонних еще и академическим сынком, посторонние-то не знали о принципах моих воспитателей. И не отличался от других таких же, слонявшихся между ВТО, ЦДРИ и ЦДЛом. Были нас десятки, если не сотни, и не гнушались нами лауреаты и космонавты…