Грозовой август - [84]

— Я повезу доктора, — сказал, насупившись, Бальжан. — Я привозил, я и увезу, больше никто не знает дорога.

— Вы устали, вам надо отдохнуть, — пытался отговорить его Викентий Иванович.

— После война отдыхать будем, — отрезал Бальжан и, пошатываясь, направился к мотоциклу.

Викентий Иванович не стал возражать, рассеянно пожелал Бережному доброго пути.

Запахнув мокрую, забрызганную грязью плащ-накидку, хирург направился к заведенному мотоциклу. Но вдруг на полпути остановился: «Не выйдет ли проводить?» Нет, не вышла. Модест Петрович шагнул вперед, сел в коляску.

— Давай! — приказал Баторову.

Мотоцикл дыхнул синим дымом и помчался вдоль распадка. Предстоял опасный обратный путь, но Бережной не думал сейчас об этом. Ему хотелось лишь одного: скорее добраться до госпиталя. Только этого — и ничего другого.

XIII

После короткого привала бригада снова тронулась в путь. Куда ни глянь — вода. То не было ее ни капли — губы трескались от жажды, а теперь залито все — хоть на лодке плыви!

Зашумел, забрызгал водяной пылью Большой Хинган, зашипел ручьями и водопадами, точно озлился за то, что люди посмели ступить на его косматую гриву...

Катились вниз воды.

Катились вниз танки.

Переднюю командирскую машину ведет Гиренок. Он занял место механика-водителя, повредившего руку при спуске с вершины Хорул-Даба. Командир этой машины получил ранение при бомбежке Ворот Дракона. И вот из двух экипажей сделали один. «Безлошадный» Гиренок снова за рычагами — и черт ему не брат!

Автоматчики бежали по жидкому месиву вслед за танком. Настроение у всех радостное. Как ни труден путь, а Хорул-Даба уже позади. Непролазная грязь — ерунда. Зато — под горку. О состоянии здоровья Ветрова им ничего не говорили, и они надеялись, что все обойдется хорошо. Тем более самый главный хирург приезжал. Быть комбату на ногах в самое ближайшее время! А с ним ни град, ни дождь нипочем.

— Что он нам, дождик, — ведь он без сучков! — бодрился Юртайкин.

— Это правда — дождик Сеньке нипочем, — слышится голос Посохина. — Он только грязи боится — малосильный, завод у него скоро выходит. Засекаться стал на левую ногу, как Фиалкина кобыленка.

В ответ Юртайкин норовит достать черенком саперной лопатки Поликарпову стеклянную фляжку. Все десантники давно побили фляжки на крутых спусках, на подъемах. Один хитроумный Поликарп пронес свою в сохранности. Обернул ее мохом, засунул в чехол и попивает водицу из своих «лезервов» Сеньке на зависть.

— Выбрось ты ее к едреной бабушке хоть теперь-то, — пристает Сеня. — На кой ляд она тебе сдалась? Воды кругом — тебя утопить можно, окаянного...

— Фляжка — не баба, солдату не помеха, — отвечает Поликарп.

Юртайкин снова замахивается черенком, но его сдерживает Забалуев:

— Ох и назойливый ты, Семен, как осенняя муха! Недаром тебя теща била.

Сеня отстает от Посохина, переключается на Забалуева:

— Ты напраслину не возводи — до драки у нас дело никогда не доходило. Но крови она напортила мне, сердешная, — будь здоров. Я так считаю: жизнь с тещей надо засчитывать год за три, как на фронте. А точила она меня все за тот же малый рост. Подавай ей длинного зятя, да и только. По мне, говорит, зять пусть хоть дураком будет, да был бы во всю лавку. Вот как ставила вопрос. Так что наш Ерофей, — заключил под общий смех Сеня, — по всем статьям подошел бы ей в зятья. Уж это точно!

Илько не слушает Сенькину болтовню: занят другим — внимательно оглядывает новые, незнакомые места. Замечает, что восточные склоны Большого Хингана сильно отличаются от западных. Спуски здесь круче и наряд у гор богаче: ярко-зеленые ясеневые рощи широко растекаются у подножий. А повыше поднимаются островерхие таежные лиственницы. Поляны усеяны цветами. Написать бы об этом стихи, да теперь не до них. Не отстать бы от танка.

В полдень бригада подошла к узкому крутому спуску, остановилась на короткий привал. Промокшие до нитки, бойцы отделения Баторова расположились у танка — начали переобуваться, выжимать портянки. Ефрейтор Туз достал из вещмешка учебник алгебры, по которому еще на Бутугуре готовился в институт, и горько вздохнул: книжка разбухла, страницы слиплись. Просушить бы ее, скоро потребуется, да где ж в такой дождь?

Илько разглаживал на коленке дивизионку со стихами Петра Комарова. Он выучил их наизусть, перевел на украинский язык. Но вот беда — все размокло, превратилось в кашу. Размок и боевой листок, выпущенный перед штурмом Хорул-Даба. Редактор хотел сохранить его для музея бригады, но бумага раскисла, буквы расплылись. Один лозунг сверху остался, да и тот чудной какой-то получился: «Наша ненависть к врагу в условиях горно-лесистой местности не ослабевает!» Нет, для музея это не годится.

Всем хотелось есть, а есть нечего.

Старшина Цыбуля не находил себе места. Не было в его службе такого случая, чтобы он не накормил, не напоил вовремя личный состав роты. А как началась война — все пошло кувырком. В монгольской степи, когда у него были продукты, никто не хотел есть — все хотели пить. А теперь все наоборот: про воду никто ни слова — ее хоть залейся. Подавай всем есть, а обозы за хребтом на черепахе тянутся. Личный состав голодный.