Грозное лето - [62]

Так вел свои полки сто двадцать восьмой, двадцать первый, шестьдесят первый, сто семьдесят пятый и пятый гренадерский командир семнадцатого корпуса генерал от кавалерии фон Макензен. И так они гибли: с песнями, строем, с ружьями наперевес, полные пренебрежения ко всему на свете.

Немецким артиллеристам, видимо, надоело смотреть на это побоище, и они пошли на отчаянный шаг: выкатили орудия на открытую позицию, надеясь этим подбодрить своих солдат. И не успели изготовиться к стрельбе, как над ними вспыхнули одни за другим белые облачка дыма, с неба шарахнула шрапнель и уложила половину лошадей и прислуги с первых секунд.

Оставшиеся в живых заметались, заторопились уводить орудия, но были накрыты новым залпом шрапнели и пулеметным и ружейным огнем и бросили все двенадцать орудий, ища спасения за фольварками и деревьями возле них, в долине реки Реминтен.

И тогда колонны остановились, песни оборвались, и солдаты шарахнулись кто куда: в видневшийся в долине реки лозняк, в стороны, подальше от шоссе, сбрасывая с себя ранцы, кители, шанцевый инструмент и даже каски, преследуемые теперь уже и огнем батарей соседей Бугрова, сороковой дивизии.

Некоторые роты залегли и стали окапываться, но тут поднялись полки двадцать седьмой дивизии русских, перешли в наступление, в штыковую атаку, и впереди всех шел генерал Адариди.

— …ра-а-а-а! — понеслось по долине реки Реминтен.

Залегшие за маленькими курганчиками земли солдаты Макензена сорвались с места во весь рост и побежали вслед за первыми колоннами, частью к деревне, частью — к зарослям лозняка, смешались с частями первого армейского корпуса Франсуа и увлекли их за собой, и через несколько минут все слилось в пепельно-серую толпу, охваченную паникой такой, что многие бежали уже без амуниции и вооружения.

Лишь через двадцать километров сам Макензен, отрезая черным автомобилем путь бегущим и отчаянно ругаясь и стреляя в воздух, остановил эту безликую, невменяемую толпу, растерявшую всю свою вышколенную гордыню, и уверенность, и наглость крайнюю.

И первый резервный корпус генерала Белова не смог сломить сопротивления тридцатой дивизии генерала Коленковского и вынужден был отступить.

Первый армейский корпус генерала Франсуа имел успех, разбив двадцать восьмую дивизию русских, но так как два других корпуса понесли тяжелые потери и были неспособны к активным действиям.

Притвиц приказал отступать всей армии.

Начальник дивизии, генерал Адариди, приехал к артиллеристам поблагодарить их за помощь пехоте и тут же наградил наиболее отличившихся Георгиевскими крестами и медалями, а Бугрова представил к ордену Георгия-победонооца четвертой степени. За доблестное исполнение воинского долга и за сохранение всех нижних чинов и офицеров дивизиона.

А потом осмотрел оставленные противником орудия, зарядные ящики к ним, разбитые передки и сказал Бугрову:

— А знаете, штабс-капитан, что я вам хочу сообщить. Мне ведь советовали избавить вас от присутствия в нашей дивизии. По причине вашей якобы неблагонадежности. Кто советовал? Ваш друг, как он себя назвал, штабс-ротмистр Кулябко. Знаете такого?

Бугров смутился и ответил:

— Встречались в Петербурге. На балах в Смольненском институте, там он меня однажды вызвал, но я выстрелил в воздух, а он промазал. Однако я не мог и предполагать, что этот отчаянный кавалерист способен стать еще и провокатором. Зря я выстрелил в воздух тогда. И все равно едва не попал в Кушку, да в последнюю минуту был послан к Ренненкампфу и вот воюю под вашим началом… А где Кулябко служит?

— В ставке главнокомандующего фронтом служит. Вчера был на нашем фронте, смотрел, как мы сражались под Сталюпененом.

— Жаль, что я не видел его. И не знал, что он мог советовать подобное. Вызвал бы и пристрелил бы.

— И попали бы под суд… Я не заинтересован в этом. Вы — отменный артиллерист, а для меня этого вполне достаточно, чтобы не обращать внимания на все житейское или какое там еще… Будьте осторожны. Поле брани — это не студенческая аудитория, где можно изрекать всякие благоглупости. На поле брани можно получить и пулю в спину. От своих же. Кулябок… Так-то, Николай Бугров, с вашего позволения. А теперь — желаю вам новых доблестных успехов на поле брани, — заключил генерал Адариди и встал с лафета орудия, на котором сидел.

Бугров посмотрел на него исподлобья, чтобы он этого не заметил, и подумал: что это — мягкое осуждение? предупреждение? приказ на будущее? И хотел поблагодарить:

— Позвольте выразить вам, ваше превосходительство…

Генерал Адариди прервал его:

— Не следует благодарить меня, штабс-капитан. Следует остерегаться нехороших людей.

Он был до того уставшим, что почернел совершенно, и лишь острый нос его выглядел браво и строго да темные глаза горели, будто он был еще в бою, и выдавали неугасшую напряженность и радостное сознание исполненного долга начальника единственной дивизии первой армии, которая устояла перед натиском противника, хотя накануне понесла тяжелые потери, и вот обратила в бегство пять его полков.

Бугров подумал: такого командира надлежало бы славить, как героя сражения при Гумбинене, о стойкость дивизии которого разбились все попытки семнадцатого корпуса противника добиться успеха и он вынужден был покинуть поле боя поистине в животном страхе.