Грозное лето - [48]

Не ведали фашисты, что их планы внезапного и решительного нападения были уже известны советскому командованию. Телеграмма из Ставки побудила левый берег тоже приготовиться к бою, чутко прислушиваясь к скрытой жизни за Донцом. В ночь на 5 июля по всем земляным норам нашего переднего края среди бойцов находились политработники, - с ними спокойнее и увереннее чувствовали себя солдаты; разведчики расползлись по всем направлениям, растаяли во тьме, и ни одно движение неприятеля не оставалось не замеченным ими; уже подкатили на своих быстрых машинах к наблюдательным пунктам командующие армий и фронтов.

Гигантский лук, вошедший в историю под названием Курской дуги, натянул тетиву, чтобы пустить в неприятеля смертельную стрелу.

А перед немецкими солдатами, в полной боевой выкладке заполнившими окопы и тускло посвечивающими плоскими касками, офицеры лающими, отрывистыми голосами зачитывали приказ Гитлера:

"Германская армия переходит к генеральному наступлению на Восточном фронте... Удар, который нанесут немецкие войска, должен быть решающим и послужит поворотным пунктом в ходе войны... Это - последнее сражение за победу Германии".

Потея под пузатыми рыжими ранцами, солдаты вполголоса отвечали:

– Хайль Гитлер!..

А ночь ползла к ним огромной черной кошкой. Она была тиха и вкрадчива, эта ночь перед кровавым сражением.

Ровно в четыре часа утра началось. После долгой, мучительной и страшной для фронтовиков тишины где-то прошумела "катюша". В ту же секунду из тысячи стволов ударили наши пушки. За Донцом сразу потемнело. Это советские снаряды всех калибров обрушились на огневые позиции вражеских артиллеристов и минометчиков. Снаряды рвались также на переднем крае неприятеля, где скопились для наступления немецкие войска. Потом заговорила немецкая артиллерия, слившись с ревом наших орудий в один оглушающий, потрясающий землю и воздух гул. Казалось, разверзлось небо и обрушило на землю море огня и металла. И земля задрожала, забилась в буйном припадке.

Когда немцы начали свою артподготовку, старший лейтенант Гунько находился в нескольких метрах впереди своих противотанковых орудий. Не добежав до своего окопа, он был опрокинут страшной силой взрывной волны. Едва он успел подняться, как неподалеку от него второй снаряд с оглушающим звоном встряхнул окутанную дымом и пылью землю. Старший лейтенант упал второй раз и тут же вскочил на ноги, несколько удивленный тем, что остался живым. В воздухе, как огромные шмели, нудно стонали и пели осколки. Добежав до окопа, Гунько упал в него, придавив собой телефониста. Тот сидел, прислонившись к земляной стене и закрыв голову руками, словно желая защитить ее от вражеских осколков. Старший лейтенант схватил трубку и закричал в нее, но тут же сообразил, что провод порван.

– Сорокин!.. Сорокин!.. Сорокин, черт тебя побери!.. - кричал он телефонисту и с досады резко тряхнул его за плечо. Солдат тихо сполз на дно окопа, все еще закрывая голову руками. Гунько только сейчас заметил между пальцами бойца кровь и понял, что телефонист убит.

Около часа уже длилась немецкая артподготовка. Вскоре Гунько заметил, что фашисты под прикрытием своего огня начали переправляться через реку. Гунько открыл огонь и со злорадным торжеством увидел, как первый же снаряд, выпущенный из четвертого орудия, опрокинул резиновую лодку с гитлеровскими солдатами. Уцелевшие фашисты барахтались в воде.

– Что, гады! Получили!.. - закричали артиллеристы, но их голосов не было слышно: все тонуло в сплошном реве орудий и разрывов. Батарейцы стреляли прямой наводкой и вскоре потопили еще три. лодки противника.

Чуть левее поднялся высокий столб густого дыма и, расплываясь над водой, закрыл реку.

"Будут танки переправляться!" - догадался лейтенант. Он перенес огонь и стал стрелять по дымовой завесе. Он не видел ничего, кроме густого белого дыма на реке, и все же стрелял и стрелял наугад, долго и ожесточенно. Через несколько минут показался первый неприятельский танк. Он выполз к нашим окопам и на несколько секунд остановился, как бы присматриваясь. Но эта остановка оказалась для него роковой. В танк впились сразу же три. снаряда, выпущенные из орудий старшего лейтенанта Гунько. Неприятельский обстрел не ослабевал. Вышло из строя одно орудие, но остальные не были еще повреждены и продолжали вести огонь. Возле них суетились артиллеристы, У лафетов быстро росли горки дымящихся снарядных гильз. Лица солдат почернели от пороховой копоти. Появились убитые и тяжелораненые. Многие работали у орудий с наспех перевязанными головами и руками. Они не хотели уходить в санчасть. Да в таком аду это, пожалуй, было и невозможно.

Тяжелая немецкая артиллерия перенесла огонь на ближние тылы дивизии, и Гунько впервые за два часа артиллерийской дуэли увидел впереди себя клочок неба и в этом клочке много самолетов. На какую-то долю минуты мелькнула радостная мысль: "Наши. Переправу громят!" Самолеты висели над переправой врага непрерывно. Густое аханье бомб докатывалось до батареи. Гунько оглянулся назад - зачем, он и сам бы не мог ответить, - и увидел штурмовик. Он летел низко, кометой скользил над самыми вершинами деревьев, таща за собой огненно-красный шлейф. "Подбили, сволочи!" - горько подумал офицер и как раз в эту минуту услышал близкую ружейно-пулеметную стрельбу. Немецкие пули повизгивали над батареей. Из окопов выскочили в контратаку советские пехотинцы. "Ура-а-а-а..." - полилось навстречу бежавшим от переправы немцам. Столкнулись. Смешались... На флангах выстрачивали частую дробь "максимы". Стучали бронебойки. По переправе, не переставая, била артиллерия. У первой линии наших окопов уже горело несколько танков с крестами на броне - их подожгли советские артиллеристы, дружно стрелявшие со всех сторон.