Грозное лето - [44]

Ты, сорока-белобока,

Научи меня летать

Hи далеко, ни высоко -

Только с милой погулять.

Эту песенку пел он мальчонкой, радуясь, бывало, что под окнами прокричит пернатая вещунья. "Быть гостям или письму", - говаривал в таких случаях отец.

"Неплохо было бы получить письмецо", - подумал Камушкин.

Он вдруг почувствовал, что у него кружится голова, и опустился на подушку.

Из сортировочной доносились стоны раненых. Чей-то умоляющий голос все время просил:

– Сестрица, родненькая, потише... Ой, мочи моей нет...

– Потерпи, родной, сейчас все кончится, потерпи,- успокаивал уже знакомый разведчикам девичий голос.

– Бинт-то присох... ой-ой-ой... не могу я...

– Ты же не ребенок, а солдат. Потерпи, - строго звучал голос сестры.

Боец умолк.

В лесу, где размещался медсанбат, стоял размеренно-неторопливый гомон. Здесь, кроме резервных частей, располагались также все хозяйственные подразделения дивизии, ружейные мастерские, склады боеприпасов, ветеринарные пункты. Слышалось тарахтение повозок, ржание лошадей, говор и незлобивая брань повозочных, кладовщиков, артиллерийских и ружейных мастеров, писарей - всей этой хлопотливой тыловой братии, проводившей дни и ночи в беспокойных заботах. Труд этих, по преимуществу уже пожилых людей, как и труд тех миллионов, что находились в глубоком тылу, проводя бессонные ночи у станков и на полях, поглощался прожорливым и нетерпеливым едоком - передним краем фронта.

Над темно-зеленым ковром леса в безбрежной синеве разгуливали патрулирующие "ястребки" да прокладывали белые небесные шляхи одинокие самолеты-разведчики.

Раненый в сортировочной молчал.

– Терпит, - Камушкин заворочался на койке. - А ведь совсем мальчишка. Я видел, как его несли на носилках... Терпит парень. До войны небось от занозы ревел. А сейчас!.. И откуда у людей сила берется, терпение такое? Словно бы на огне каждого подержали!

– На огне и есть, - сказал Пинчук.

Камушкин вдруг снова поднялся на локтях, заговорил мечтательно:

– Знаете, ребята, о чем я думаю?

– Знаем, Вася. Ты думаешь удрать из медсанбата к нам поскорее. Одобряю! - без малейшего сомнения заявил Ванин.

– Конечно. Но не только об этом я думал. Мне бы вот подучиться хорошенько, - люблю я рисовать, - и написать такую картину, чтобы вот тот, - Камушкин показал в сторону палатки, где еще недавно стонал раненый,-чтобы такие, как он, встали в ней во весь свой рост - большие, сильные, красивые!..

Комсорг плотно сдвинул пушистые брови. Тонкие морщинки паутинками разбежались но его лицу. Так, закрыв глаза, он лежал несколько минут, о чем-то думая. Потом поднял веки и, возбуждаясь и удивляя разведчиков, стал рассказывать им о великих художниках, чьи кисти перенесли на полотна жизнь во всем ее прекрасном и трагическом. Камушкин радовался, как ребенок, видя, что его внимательно слушают. Особенно воодушевился Аким. Споря и перебивая друг друга, они стали говорить о замечательных русских и европейских живописцах. При этом Шахаев успел заметить, что Акиму больше нравились Левитан, Перов, Саврасов, из советских - Сергей Герасимов; Камушкину -Репин, Верещагин, из современных - художники студии имени Грекова, куда в тайнике души он и сам мечтал попасть после войны.

Аким снова поразил Сеньку своими познаниями.

"Когда это он всего нахватался?" - подумал Сенька с легкой, несвойственной ему грустью, искренне завидуя товарищу.

Где-то за лесом туго встряхнул землю тяжелый снаряд. Листья деревьев испуганно зашептали, зашелестели, сорока вспорхнула и замелькала между стволами, оглашая урочище оголтелым криком. В палатке задрожало целлулоидное оконце. Под ногами разведчиков глухо прогудело.

Камушкин умолк, уронив голову на подушку, будто этот снаряд вернул его к суровой действительности.

Аким посмотрел на комсорга, на других разведчиков. "Все они учились в советской школе", - подумал он, и от этой неожиданной мысли ему стало очень приятно.

Попрощавшись с Камушкиным, разведчики вышли из палатки. Сенька о чем-то тихо попросил Шахаева. Тот кивнул головой. Саратовец с независимым и деланно спокойным выражением лица замедлил шаг и завернул влево, на лесную тропу.

– Привет ей от нас передавай!.. - крикнул ему вдогонку Алеша Мальцев с явным намерением смутить отчаянного ухажера.

"Я вот тебе передам!" - мысленно погрозил ему Сенька, недовольный тем, что друзья разгадали его намерение.

Круто повернувшись, Сенька прибавил шагу, направляясь к полевой почте.

Недалеко от палатки, в которой лежал Камушкин, под старым, обшарпанным дубом, обмахивались куцыми хвостами Кузьмичовы лошади. Их хозяин сидел на спиленном дереве и мирно беседовал с пожилым повозочным. Колечки сизого дымка струились из-под усов обоих собеседников и вились над их головами вместе с тучей мелкой назойливой мошкары.

– Вот я и говорю,- неторопливо, с крестьянской степенностью продолжал ездовой, очевидно, давно начатый разговор, - может, умнее после войны будем хозяйствовать. Глины и песку у нас хоть отбавляй. Можно и кирпичный и черепичный в районе для всех колхозов поставить - пожалуйста! Оно и надежней да и подешевше выйдет. И лес возле села сохранится. А то земля-то - наша, и вcе в наших руках, а иной раз глупости допускали...