Грозненские миражи - [4]

А ведь у проклятых буржуев сейчас всё бы было по-другому. Их бы сюда сейчас — вот, небось, были бы рады. Гады, что со страной делают, с народом. С каким народом!

Виктор Андреевич нащупал сигареты и потихоньку, чтобы никто не видел, вышел из операторной. Из тёмной курилки, увидев начальника производства, поспешно выскочил оператор с крючком в руках. Ну вот, пожалуйста — без перекуров никак! А всё ноют: «Денег не платят, народ сокращают». Да что там говорить — им бы только вахту продержаться!

Щёлкнула зажигалка, выхватывая из темноты облезлые, наспех покрашенные стены. Михеев поморщился — надо будет начальнику установки выволочку устроить — затянулся сигаретой. Тут же закружилось в голове. Странно, вроде бы поужинал.

Далеко-далеко, по краю сознания, прошло странное ощущение. Как будто его кто-то зовёт, кто-то давным-давно знакомый. И так же давно забытый.

Виктор Андреевич помотал головой, глубоко затянулся и поперхнулся дымом. Вполголоса матернулся, выкинул сигарету в переполненную урну, сделанную из обрезка бочки. Странное ощущение не проходило, смутно замелькали давнишние, прочно запертые в подсознании картинки.

Михеев нервно вытащил новую сигарету. Что за ерунда — совсем нервишки погаными стали! Зачем ему эти воспоминания, какой от них толк? Было и прошло. Тоже мне — «малая родина»! «Ах, вы из Грозного? Из Чечни? Как же вы там жили?» Задолбали! Так и жили — вам не понять! Работали, во всяком случае, не хуже. А пили, точно, меньше. Бюрократии меньше было, лизоблюдства. А вообще-то — то же самое дерьмо. Да ещё чечены. Хотя…

Стоп! Виктор Андреевич швырнул сигарету, промазал и со зла треснул по урне ботинком. Ногу свело болью, из урны в воздух поднялось плотное облако пепла и грязи. Михеев закашлялся и, судорожно отряхиваясь, выскочил из курилки. Сволочи! Убрать вовремя не могут. Бездельники!

Домой он попал за полночь. К зеркалу была приклеена записка: «Я уехала к Наташе. Надо посидеть с Ванечкой».

Понятно. Опять куда-то развлекаться намылились. А что — внука же есть кому скинуть. И ведь даже привезти не соизволили. Спешат, всё спешат…. Одного сына родили — и всё, а ведь Наташке уже под тридцать. Вот так мы теперь и живём, ещё немного — и «шакалов» больше русских станет. Главное, и говорить тоже бесполезно. Чуть что, сразу: «Папа, хватит! Если тебя так будущее нации волнует, что ж сам на двоих остановился?» Опять заныло в голове.

Михеев вытащил из холодильника бутылку коньяку, налил в фужер и выпил в два глотка. Включил телевизор, прошёлся по каналам, выключил. Налил ещё, закурил сигарету, не глядя, включил радио. Из колонок обрадовано грянуло:

И не склеить осколки,

И не вытравить мрак.

Видишь, как плодятся волки

Из бездомных собак.

Михеев выключил радио, посидел, глядя бессмысленным взглядом в тёмное окно, затушил докуренную до фильтра сигарету и пошёл спать.

Спалось плохо: опять в голову настойчиво лезли чужие голоса, мелькали давно забытые картинки.

Река со сверкающими на солнце нефтяными бликами, раскалённый асфальт с чёрными пятнами тутовника, капли крови на тонком стволе. Мокрый снег на грязном асфальте, холодный портвейн, заполняющий весь мир восторг. Пульсирующая боль в затылке, смертельный холод пистолета, равнодушно-садистские глаза: «Деньги, свинья!» Стонущая от боли душа: «Не хочу тебя видеть, Муха!»

Виктор Андреевич Михеев проснулся в поту и долго не мог понять, где находится. Потом встал, прошёл на кухню, достал бутылку коньяка и допил её до дна.

Больше голоса его не тревожили.

Часы мигнули зелёным, и на дисплее высветились жирные самодовольные нули. Тут же, словно повинуясь сигналу, музыка за стеной заорала громче. Снизу кто-то возмущённо застучал по батарее. Музыку приглушили, теперь слышно было только тяжёлые басы. Как будто кто-то долбил по голове.

Первый час ночи. Вот же гадюки! Днём бесконечный грохот перфораторов, ночью музыка и пьянки. Народ живёт полной грудью: евроремонт — «отдых», евроремонт — «отдых». Нет, когда-нибудь они его точно достанут!

Павел Тапаров провёл взглядом по кое-где отставшим обоям, по отвалившейся краске на батарее. Евроремонт… «А что, собственно, в этом плохого? Кто тебе мешает? Ах, ты выше этого? Ну да, ну да… Анька, между прочим, была бы только счастлива. Мало ли, что сама не скажет…Гад ты, Тапаров!»

Павел сжал кулак — с треском переломился зажатый в руке карандаш. Ну всё, опять ничего не получится! Разжал руку, посмотрел на обломки карандаша и запульнул ими в приколотый к мольберту лист. Обломок чиркнул графитом по бумаге, оставив на ней одинокий неровный след.

Тапаров всмотрелся в чёрную загогулину, дёрнулся сорвать лист, но остановился. Ватман не виноват, ватман терпеливо ждал, когда на нём изобразят очередной шедевр. Да что там шедевр — хоть что-нибудь! Ждал давно, уже и не вспомнить. И вот дождался.

Павел машинально взял новый карандаш, удивлённо посмотрел на него и бессильно откинулся на спинку стула. За стеной приглушённо бухало.

Господи, а как же всё начиналось! Пять лет назад Павел Тапаров впервые после многолетнего перерыва взял в руки карандаш. Взял внезапно, похоже, ещё даже не подозревая, что он собирается делать. А может, и не так — может, подсознательно он уже был готов к тому, что последовало. А последовало вот что: на бумагу выплеснулись давно сдерживаемые эмоции, вырвались копившиеся годами разлука, память и любовь. На бумагу выплеснулся давно исчезнувший, оставшийся только в воспоминаниях город. Карандаши сменялись на уголь, уголь на кисти, ватман — на холсты. Рука быстро вспоминала давно забытое, становилась твёрдой и уверенной.