Грозная туча - [58]

Хотя Григорий Григорьевич Роев, вернувшись к своим, не только не рассказал о всех ужасах оставленной жителями Москвы, но запретил и Аксену болтать о том, что видел, но тот не раз намекал и проговаривался о виденном, а тут еще стали доходить до них слухи, что Москва горит.

Только что молодая Роева вышла в детскую, чтобы заснуть немного, пока ее свекровь посидит у раненого Николая Григорьевича, как в комнату тихо вошла Анисья и бросилась ей в ноги.

— Голубушка, барыня! — просила она. — Отпустите меня, неразумную, в Москву. Моченьки моей нету, так вот слезы и льются… все равно умирать нам всем от руки басурмана, так уж лучше с ним — с Прокофием.

— Что это ты выдумала, Анисья! — воскликнула Прасковья Никитична. — Как тебе, молоденькой, идти одной да еще в такое ужасное время!..

— Я не одна пойду, барыня! — продолжала Анисья. — Со мной идет деверь и еще несколько из наших… Пустите, барыня, ради Христа, пустите! Меня свекруха не пускает, да уж я от нее убегу. Только вы меня пустите!

— Как могу я тебя отпустить! — отвечала Роева задумчиво. — Делай сама, как знаешь!

— Ну, так вы уже, голубушка барыня, никому не сказывайте, что я затеяла. Завтра до рассвета меня уже не будет здесь. Простите меня, бедную!

— Господь да хранит тебя! — ответила грустно Роева и, сняв с шейной цепочки один из образков в серебряной оправе, благословила им Анисью.

Та со слезами целовала ей руки и просила прощения, что оставляет ее.

— Кабы не сушила меня мысль о муже, — говорила она, всхлипывая, — век бы с вами не рассталась: вы мне — что мать родная.

— Как же ты пойдешь? — спросила Роева, подумав.

— Да так, матушка Прасковья Никитична, как на богомолье ходят. Только в котомку положу белье и сарафанишко, что ни на есть хуже, чтобы не позарились на них басурмане. Сама обуюсь в лапти, возьму палку да и — марш…

— А деньги-то у тебя на дорогу есть?

— Полтина медью есть. Я ее в мешочек маленький вместе с золотыми серьгами да кольцами положила и в котомочку припрятала.

— Вот тебе десять серебряных гривенников! — сказала Роева. — Только ты их в мешочек не клади, а положи в ладанку и привяжи на шнурок образа.

Анисья снова бросилась целовать руки и даже колени Прасковье Никитичне.

— Ну иди с Богом! — отпустила ее Роева. — Пора тебе в путь-дорогу собираться.

При этом она ее поцеловала и снова перекрестила, а та поклонилась ей в ноги.

На следующий день, когда молодая Роева наблюдала, как няня моет и одевает детей, вошла в детскую Мавра, свекровь Анисьи.

— Уж и сказать не могу! — заохала она. — Не могу сказать, что наша-то непутевая сделала!

— О ком ты говоришь? — спросила Роева, догадываясь, однако, что речь идет о беглянке.

— Да Анисья-то!.. Ведь убежала с теми, что в Москву ушли.

— Вот как!.. — протянула Прасковья Никитична.

— И бесстрашная же какая!.. Не боится антихриста окаянного. Да и Прокофий-то мой хорош! Нужно ему было в Москве оставаться. Куда ему с антихристом справиться! Погубит он только душу свою христианскую, непременно погубит!

— Наполеон — такой же человек, как и все мы! — успокаивала ее Роева. — Он тоже христианин.

— Какой же он христианин, голубушка барыня, коли в храмах Божьих он конюшни устраивает!

— Как конюшни? — ахнула Прасковья Никитична.

— А вот послушайте, что рассказывает плотник, который из Троицко-Сергиевского монастыря недавно вернулся… Пришел, говорит, в монастырь кузнец из Москвы, насилу от нехристей вырвался. Стали они, вишь, его звать коней им подковывать. Он было сначала не прочь. Что ж, думает, худого нет в том. Да как увидел, что кони-то ихние в храме Божьем стоят, так он со страху и остолбенел. Глядит он и глазам своим не верит: со святых икон оклады дорогие сорваны, а сами-то иконы, что побольше, вместо перегородок в стойлах поставлены.

— Не может такого быть! — в ужасе воскликнула Роева.

— Клянется именем Христовым, что говорит правду. Все сам от кузнеца слышал. А тот, как из Москвы выбег, так без шапки, как был, к Троице прибежал да монахам все это и рассказывал… Да вот еще какую весть тот кузнец принес: нехристи-то, вишь, сюда к нам идут…

— Что ты! Что ты, Мавра! Зачем им сюда забираться!..

В эту минуту раздались по всему дому беготня и отчаянные вопли. Прасковья Никитична бросилась к двери узнать, что случилось, и на пороге столкнулась со своей свекровью.

— Скорей! Скорей все укладывай! — кричала та вне себя от волнения. — Я пока с Николушкой побуду, а ты присмотри, как прислуга все укладывает и грузит на возы.

— Куда же мы? — спросила испуганно молодая Роева.

— Бежим в Катюшино… Другого спасения нет. Скорей, скорей все укладывай, что понужнее. Да серебро и золотые вещи с собой забирай. А остальное все Григорий Григорьевич в землю зароет.

— Господи! Да что же это такое? — завопила Мавра.

— Ступай помогать молодой барыне! — прикрикнула на нее старушка. — А ты, Пашенька, — обратилась она снова к невестке, — о вещах Миколушки не заботься. Я все сама для него уложу.

— Вы его не испугайте, матушка!

— Ишь что выдумала! Он спит себе да похрапывает. Рад, видно, что лихорадка перестала трясти. Ну а ты иди скорее, иди же!

Начались опять шумные сборы. Вся прислуга бегала впопыхах, больше охая, нежели делая дело. Старушка Роева неторопливо укладывала белье, платье и все необходимое для перевязки раны своего сына, предоставляя невестке все заботы о сборе провизии и остальных вещей. Вскоре нагружены были два воза, запрягли их, и, прежде чем раненый молодой Роев проснулся, все было готово к отъезду его и всех остальных. Ему осторожно сообщили о необходимости уехать в деревню, помогли одеться и выйти в столовую. Затем все присели перед дорогой, чтобы путь был благополучен, помолились на образа и стали прощаться с остававшимися. Рыдания заглушали слова, все прощались, словно никогда уже не надеялись более свидеться.