Грозная Русь против «смердяковщины» - [26]

Примеры?

Пожалуйста.

В ранних изданиях «Жития» красиво излагается, как Иван посылает в подарок опальному иерарху отрубленную голову его брата Михайлы, который, однако, пережил святого братишку аж на три года. Позже, правда, такую дурость заметили и заменили брата племянником, но поезд-то уже ушел. А еще замечательнее выглядит подробнейшее изложение беседы Филиппа со своим якобы «убийцей», хотя тут же, там же и те же авторы указывают, что «никто не был свидетелем того, что произошло между ними». И еще много такого, изящного. В итоге даже такой мастодонт неприятия Ивана, как Георгий Федотов, указывает, что диалоги в «Житии» – дословно – «не носят характера подлинности», добавляя, что автором самых крутых мемов следует считать все-таки креативного Карамзина.

В общем, если уж на то пошло, куда убедительнее тот факт, что в синодике поминаемых, заказанном Иваном, имени Филиппа нет, и более того, канонические «Четьи минеи», составленные святителем Димитрием Ростовским, не содержат даже смутного намека на какую бы то ни было причастность царя к трагедии. Так что, извините, предпочитаю довериться человеку, знавшему очень многое, – царю Алексею Михайловичу. Он, конечно, организовал (по настоянию Никона, желавшего через «покаяние» светской власти за «убийство» утвердить возвышение церковной) перенос мощей Филиппа с Соловков в Москву, но у него было и свое мнение.

И вот он-то в письме князю Никите Одоевскому (3 сентября 1653 года) помимо прочего пишет: «Где гонимый и где ложный совет, где облавники и где соблазнители, где мздоослепленныя очи, где хотящии власти восприяти гонимаго ради? Не все ли зле погибоша; не все ли изчезоша во веки; не все ли здесь месть восприяли от прадеда моего царя и великого князя Ивана Василиевича всеа России и тамо месть вечную приимут, аще не покаялися?» Иными словами, Тишайший уверен: вина не на Иване, а на неких обманщиках и взяточниках, сполна получивших от царя за свои злые дела.

Это вам уже не Таубе и Штубе, а тем паче не Курбский.

Здесь есть от чего плясать.

Прежде всего. Зачем было «тирану и деспоту» (садисту, психопату, террористу – нужное подчеркнуть), на взлете опричнины, когда он на Руси и царь и Бог, приглашать на вакантное место человека, общенародно признанного образцом нравственности? Казалось бы, куда удобнее усадить на митрополичий престол покладистого батьку, готового благословить все, что скажут, типа того же Пимена Новгородского, о котором речь впереди, да и не знать никаких «докук». А тем не менее приглашает именно его, «известного праведной жизнью», к тому же из семьи репрессированных и обиженных на светскую власть. А когда тот, вовсе не желая угодить в змеиное гнездо, отказывается: «Не могу принять на себя дело, превышающее силы мои. Зачем малой ладье поручать тяжесть великую?» – уговаривает, настаивает и в конце концов добивается своего.

Логики никакой. Логика появляется в том единственном случае, если допустить, что Иван, чувствуя, что нравственных сил на дальнейшую борьбу с аристократами не хватает, и растеряв всех близких (Настя мертва, друзья предали), стремился иметь рядом хотя бы одного человека, который мог бы стать моральным ориентиром и помочь ему держать себя в руках, не зверея, но при этом заведомо не лез ни в какие интриги. Если учесть, что Филипп, все-таки дав согласие, параллельно (во время посвящения в сан) публично объявил о том, что не будет вмешиваться в мирские дела («в опричнину и Царский обиход не вступаться (…) из-за опричнины Митрополии не оставлять»), приходится признать, что так оно, скорее всего, и есть. Он ведь был прекрасно информирован (Колычев как-никак, связи со «старомосковским» обширны), и тем не менее. А поскольку все, что мы знаем о Святом Филиппе, свидетельствует, что сломать его было невозможно, и вывод однозначен: в Опричнине как таковой он не видел ничего плохого ни для людей, ни для государства. Вплоть до того, что позже даже поддержал (естественно, прося о снисхождении) репрессии против участников заговора Федорова-Челяднина, пристыдив тех, кто сочувствовал заговорщикам (что, кстати, дополнительно свидетельствует о реальности заговора – лгать Филипп не стал бы ни за что).

Короче говоря, в лице Филиппа царь нашел ровно то, что искал, и никаких оснований для претензий у него не было, да и не могло быть. Зато у многих других, тех самых «облавников и соблазнителей» (по Тишайшему), претензии имелись. Их имена, между прочим, известны. Много позже, отмазывая себя, источники «Жития» сдали заказчиков с потрохами, благо те уже не кусались. Знакомьтесь: «злобы пособницы Пафнутий Суздальский, Филофей Рязанский, сиггел Благовещенский Евстафий» (духовник Ивана, люто невзлюбивший, как ему казалось, конкурента), ну и в первую голову – Пимен Новгородский, церковный иерарх № 2, ненавидевший Филиппа, «иже мечтаже восхитить его престол» (сам очень хотел, но царь в кадрах разбирался и повышения не дал).

Вот это-то кубло и начало сразу же раскидывать сеть интриг, найдя полное понимание у лидеров Опричнины (про отца и сына Басмановых известно точно), которые, естественно, как и боссы любой структуры, невзлюбили митрополита, самим фактом своего присутствия связывавшего им руки. А Филипп не мог рассчитывать даже на поддержку «земских», обиженных на него из-за отказа горой встать на защиту челяднинцев. Он был совсем один и не тот человек, чтобы создавать собственный клан для борьбы в кулуарах. Он мог опираться только на доверие царя и не желал, по сути, ничего большего. Более того, не собирался и делать что-либо для укрепления этого доверия. Только так можно, на мой взгляд, истолковать грустное: «