Грозная опричнина - [27]

Политический вес и значение Сильвестра вполне определенно проецируются в самом факте обращения к нему А. Б. Горбатого-Шуйского. В историографии на это уже обращалось внимание. Так, И. И. Смирнов замечал, что «для характеристики положения, занимавшегося Сильвестром, чрезвычайно показателен самый факт обращения к нему Горбатого-Шуйского. То, что кн. Горбатый-Шуйский, занимавший по своему весу и значению одно из первых мест среди боярства, действует именно через Сильвестра, стремясь, таким образом, обеспечить себе поддержку при обсуждении царем и его ближними людьми деятельности казанского наместника, свидетельствует, конечно, об очень большом политическом весе попа Сильвестра»^{269}. И. И. Смирнов тут, конечно, прав.

Затронул данный сюжет и Б. Н. Флоря, который говорил, что «деятельность Сильвестра далеко выходила за рамки того, что мог позволить себе рядовой священник, даже если бы он и являлся царским духовником. В этом плане весьма показательно, что один из наиболее знатных представителей московской аристократии (его род уступал по своему значению только близким родственникам царя по отцу — князьям Бельским и Мстиславским), князь Александр Борисович Горбатый-Шуйский, первый наместник покоренной Казани, счел нужным обратиться к Сильвестру с просьбой о совете, как управлять покоренным краем, и Сильвестр написал ему подробные рекомендации по разным вопросам. Само послание Сильвестра заканчивалось предложением прочесть его текст «прочим государьским воеводам… и священному чину и христоименитому стаду». Все это дает основание говорить о Сильвестре как о человеке, пользующемся особым доверием царя (иначе казанский наместник не стал бы обращаться к простому священнику) и погруженном в обсуждение разных проблем конкретной политики»^{270}. Не отрицая «особого доверия», которым Сильвестр пользовался со стороны царя Ивана, необходимо все-таки заметить: благовещенский поп на определенном этапе своей придворной карьеры выступал в качестве самодостаточного государственного деятеля, ведущего собственную политическую игру, что явствует из содержания его послания Горбатому, где встречаем высказывания, противоречащие, как мы уже убедились, установкам государя.

Послание попа Сильвестра кн. А. Б. Горбатому-Шуйскому позволяет говорить о его авторе как о человеке, обладавшем большой властью, которая простиралась на широкий круг государевых подданных, включая как светских лиц, так и людей духовного звания. Оно, стало быть, согласуется с рассказом Ивана Грозного о том, что поп Сильвестр сосредоточил в руках своих мирскую и духовную власть. В этой связи необходимо отметить, что в концовке письма Сильвестра к Горбатому-Шуйскому есть одна очень существенная деталь, не привлекшая должного внимания исследователей. В состоянии непомерного самомнения автор послания называет свое сочинение «божественным писанием» и даже — «святым»^{271}, считает его богоугодным, для мирян и «священного чина» душеполезным, душеспасительным и учительным: «нескрый сего святаго писания… да со вниманием прочетше на пользу душам своим, и начнут вся сия творити и учити, яже есть писано, Господу поспешествующу и слово утвержающю, и велию благодать обрящете от Бога вкупе, и многим душам спасение получите, во оставление грехов и жизнь вечную»^{272}. Говорить такие слова мог позволить себе человек, претендующий на духовную власть, если не превосходящую, то равную святительской власти. Данные слова, принадлежа самому Сильвестру (в чем их огромная ценность), подтверждают правдивость сообщения Ивана Грозного о «восхищении» благовещенским попом «святительского сана». Эти слова, обращенные не только к Горбатому, но ко всему «христоимянитому стаду» в Казани, согласуются также с Царственной книгой, извещающей о том, что Сильвестр «указываше бо и митрополиту и владыкам и архимаритом и игуменом и черньцем и попом и бояром и дияком и приказным людем и воеводам и детем боярским и всяким людем…».

Слухи относительно властных возможностяй Сильвестра, его влиянии при дворе московского царя доходили до русского общества того времени. На это указывает послание Максима Грека Сильвестру. Уже одно подобострастное обращение к адресату, открывающее письмо «Святогорца», говорит о многом: «Честнейшему во Иереях Вышнего, и всякими цветы добродетельными преукрашенному, и во искустве и разуме Богодухновенных Писании изящному разсудителю, Господину Селивестру и благодетелю моему, неключимый чернец он сице, смея и не смея много челом бью до земли»^{273}. Максим пишет Сильвестру, что о его милосердии и содействии «требующим помощи» слышал «от всех»^{274}. И вот теперь и он, Максим, просит Сильвестра похлопотать перед государем о вдове и детях одного умершего князя, оказавшихся в бедственном положении: «Сего ради и аз с добрым упованием смею и бью челом твоему благоутробию, дабы еси пожаловал поминал благоверному Царю и Самодержцу всея Русии о детях покойника Никиты Борисовича, чтобы Государь умилосердился и показал милость к ним, в великой скудости и нужде живущим. Се долг мног, се три сестры, да нечим отдати их. Умилосердися Бога ради, простри руку помощи, по твоему обычному Богоугодному милосердию. Ей, молю тя, честнейший Иерей! помози многоскорбной вдове и сиротам ея, угаси росою благоутробия твоего горькия слезы безпрестани изливаеми. Буди вдовам предстатель и сиротам отец, по оному праведному многострадальцу»