Грозная опричнина - [15]

. Но и Курбский, по словам А. А. Зимина, «не менее субъективен, чем Грозный»^{167}. Твердых оснований для подобного рода заключений, разумеется, нет. Есть лишь догадки, порожденные личными ощущениями историка, его интуицией. Во имя справедливости, однако, надо сказать, что А. А. Зимину хватило объективности, чтобы оценить данные свидетельства Ивана Грозного и Андрея Курбского как одинаково неудовлетворительные. Другие же исследователи, явно нерасположенные к Ивану IV, всю свою источниковедческую критику адресуют только ему, оставляя вне ее царского оппонента. С. Б. Веселовский, к примеру, находит у Курбского «чрезвычайно важные и достоверные сведения», тогда как высказывания Грозного, будучи полемическими, малозначимы и тенденциозны^{168}. В аналогичном ключе рассуждает Д. Н. Альшиц. Он говорит: «Характеристика, данная Курбским правительству конца 40–50-х гг., в основном соответствует действительности. У Курбского нет причин искажать в данном пункте прошлое. Этого нельзя сказать об Иване Грозном, имевшем веские причины, для того чтобы вымарать дегтем своих бывших соратников. Царю нужно было оправдать тот крутой поворот, который он совершил в начале 60-х гг. от политики Избранной рады к политике опричнины^{169}. Отсюда следует, что для выработки объективного взгляда на деятельность правительства конца 40–50-х гг. необходимо освободить изучение Избранной рады от влияния ее первого историка — царя Ивана Грозного»^{170}. Логика, посредством которой Д. Н. Альшиц так эффектно «пригвоздил» царя Ивана, применима и к Андрею Курбскому, правда, с противоположным смыслом. В самом деле, если Грозному понадобилось очернить «своих бывших соратников», чтобы оправдать поворот к Опричнине, то Курбскому надо было возвысить сподвижников Ивана, чтобы осудить этот поворот. Как видим, и у того и у другого имелись веские причины исказить «в данном пункте прошлое». При таком логическом раскладе отдавать предпочтение Ивану Грозному или Андрею Курбскому — значит проявить предвзятость. Д. Н. Альшиц несколько поспешил, когда призвал «освободить изучение Избранной рады от влияния ее первого историка — царя Ивана Грозного». С тем же основанием можно взывать о необходимости освободить изучение Избранной Рады от влияния князя Курбского. Счет здесь, как говорится, по нулям.

Куда важнее иное: совпадение фактов, приводимых Грозным и Курбским, что вызывает у отдельных историков некоторое замешательство. «Как это ни парадоксально, — замечал А. А. Зимин, — идейный противник Ивана IV — князь Андрей Курбский дает сходную с ним характеристику роли царя в проведении реформ середины XVI в.: царь выступает лишь как простое орудие предначертаний Сильвестра и Адашева, которые окружили его советниками…»^{171}. По нашему мнению, тут нет ничего парадоксального, поскольку и царь Иван и князь Курбский описывали реально существовавший факт всевластия Сильвестра и Адашева. Их согласие в изложении фактов повышает доверие к тому, о чем они повествовали в своих сочинениях. Кроме того, существуют другие источники, подтверждающие правдивость Ивана Грозного и Андрея Курбского в передаче фактической стороны дела, касающейся властных полномочий Сильвестра и Адашева.

* * *

В Пискаревском летописце (первая половина XVII века) говорится об Адашеве следующее: «А как он был во времяни, и в те поры Руская земля была в великой тишине и во благоденстве и управе. А кому откажет, тот вдругорядь не бей челом: а кой боярин челобитной волочит, и тому боярину не пробудет без кручины от государя; а кому молвит хомутовкою, тот больши того не бей челом, то бысть в тюрьме или сослану. Да в ту же пору был поп Селивестр и правил Рускую землю с ним заодин, и сидели вместе в ызбе у Благовещения, где ныне полое место межу полат»^{172}.

О. А. Яковлева, нашедшая и опубликовавшая в середине 50-х годов прошлого столетия этот летописный памятник^{173}, говоря о предполагаемом авторе его, замечала: «В царствование Грозного человек этот был ребенком или подростком, так как описал это царствование в основном по рассказам людей более старшего, чем он, возраста и лишь в небольшой степени по своим собственным воспоминаниям… Сведения, сообщаемые москвичом-современником, его суждения и оценки, вошедшие в «Пискаревский летописец», имеют большую историческую ценность»^{174}. Эти предположения О. А. Яковлевой вызвали сомнение у М. Н. Тихомирова, который писал: «Прежде всего вызывает сомнение само определение записей Пискаревского летописца как «воспоминаний» москвича, так как невозможно приписать одному и тому же автору разнородные по стилю и политической направленности летописные записи нашего источника. Перед нами текст, явно написанный разными людьми в разное время»^{175}. И все же, что касается рассказа Пискаревского летописца об Алексее Адашеве, то перед нами, по словам М. Н. Тихомирова, «действительно, «воспоминание» москвича, записанное, однако, не по личным наблюдениям, а по рассказам»^{176}. Но «это очень интересное припоминание, хорошо характеризующее Адашева как всесильного временщика, который «правил Русскую землю», заслонив собою царя»