Гроздь - [4]

Шрифт
Интервал

блестящую вдали, как зеркало… Я слышу,
как дышит тень и каплет свет…
Так как же нет тебя? Ты умер, а сегодня
сияет влажный мир, грядет весна Господня,
     растет, зовет… Тебя же нет.
Но если все ручьи о чуде вновь запели,
но если перезвон и золото капели —
не ослепительная ложь,
а трепетный призыв, сладчайшее «воскресни»,
великое «цвети», — тогда ты в этой песне,
     ты в этом блеске, ты живешь!..

«Молчи, не вспенивай души…»

Молчи, не вспенивай души,
не расточай свои печали, —
чтоб слезы душу расцвечали
в ненарушаемой тиши.
Слезу — бесценный самоцвет —
таи в сокровищнице черной…
В порыве скорби непокорной
ты погасил бы тайный свет.
Блаженно-бережно таи
дар лучезарный, дар страданья, —
живую радугу, рыданья
неизречимые твои…
Чтоб в этот час твои уста,
как бездыханные, молчали…
Вот — целомудрие печали,
глубин священных чистота.

Тристан

I.
По водам траурным и лунным
не лебедь легкая плывет,
плывет ладья и звоном струнным
луну лилейную зовет.
Под небом нежным и блестящим
ладью, поющую во сне,
с увещеваньем шелестящим
волна передает волне.
В ней рыцарь раненый и юный
склонен на блеклые шелка,
и арфы ледяные струны
ласкает бледная рука.
И веют корабли далече
и не узнают никогда,
что это плачет и лепечет —
луна ли, ветер иль вода…
II.
Я странник. Я Тристан. Я в рощах спал душистых
и спал на ложе изо льда.
Изольда, золото волос твоих волнистых
во сне являлось мне всегда.
Деревья надо мной цветущие змеились;
другие, легкие, как сны,
мерцали белизной. Изольда, мы сходились
под сенью сумрачной сосны.
Я тигра обагрял средь тьмы и аромата,
и бег лисицы голубой
я по снегу следил. Изольда, мы когда-то
вдвоем охотились с тобой.
Встречал я по пути гигантов белоглазых,
пушистых, сморщенных детей.
В полночных небесах, Изольда, в их алмазах
ты не прочтешь судьбы моей.
1921

«Ты видишь перстень мой? За звезды, за каменья…»

Ты видишь перстень мой? За звезды, за каменья,
горящие на дне, в хрустальных тайниках,
и на заломленных русалочьих руках,
его я не отдам. Нет глубже упоенья,
нет сладостней тоски, чем любоваться им
в те чуткие часы, средь ночи одинокой,
когда бывает дух ласкаем и язвим
воспоминаньями о родине далекой…
и многоцветные мне чудятся года,
и колокольчики лиловые смеются,
над полем небеса колеблются и льются,
и жаворонка звон мерцает, как звезда…
О, прошлое мое, я сетовать не вправе!
О, Родина моя, везде со мною ты!
Есть перстень у меня: крупица красоты,
росинка русская в потускнувшей оправе…

«Я помню только дух сосновый…»

Я помню только дух сосновый,
удары дятла, тень и свет…
Моряк косматый и суровый,
хожу по водам много лет.
Во мгле выглядываю сушу
и для кого-то берегу
татуированную душу
и бирюзовую серьгу.
В глуши морей, в лазури мрачной,
в прибрежном дымном кабаке —
я помню свято звук прозрачный
цветного дятла в сосняке.

Рождество

Мой календарь полуопалый
пунцовой цифрою зацвел;
на стекла пальмы и опалы
мороз колдующий навел.
Перистым вылился узором,
лучистой выгнулся дугой,
и мандаринами и бором
в гостиной пахнет голубой.
23 сентября 1921
Берлин

На сельском кладбище

На кладбище солнце, сирень и березки
и капли дождя на блестящих крестах.
Местами отлипли сквозные полоски
и в трубки свернулись на светлых стволах.
Люблю целовать их янтарные раны,
люблю их стыдливые гладить листки…
То медом повеет с соседней поляны,
то тиной потянет с недальней реки.
Прозрачны и влажны зеленые тени.
Кузнечики тикают. Шепчут кусты, —
и бледные крестики тихой сирени
кропят на могилах сырые кресты.

Viola Tricolor[2]

Анютины глазки, веселые глазки,
в угрюмое марево наших пустынь
глядите вы редко из ласковой сказки,
     из мира забытых святынь…
Анютины глазки… Расплывчато вьется
по черному бархату мягкий узор,
лиловый и желтый, и кротко смеется
     цветов целомудренный взор…
Мы к чистой звезде потеряли дорогу,
мы очень страдали, котомки пусты,
мы очень устали… Скажите вы Богу,
     скажите об этом, цветы!
Простим ли страданью, найдем ли звезду мы?
Анютины глазки, молитесь за нас,
да станут все люди, их чувства и думы,
     немного похожи на вас!

В зверинце

Тут не звери, а боги живут!
Ослепленный любуется люд
     павлинами, львами…
А меня почему-то привлек
ты, пушистый, ушастый зверек
     с большими глазами.
Отыскал тебя в дальних краях
путешественник в синих очках,
     в кокосовой шапке
и, с добычей вернувшись назад,
написал по-латыни доклад
     о складке на лапке…
Ходит, ходит, не видя людей,
желтый лев за решеткой своей,
     как маятник медный;
рядом — белый сияет павлин…
Кто заметит тебя? Ты один,
     тушканчик мой бедный!
И с тоскою великой любви
я в глаза углубляюсь твои,
     большие, больные:
в них вся жалоба жизни моей,
в них предсмертная кротость детей,
     страданья родные…

Ночные бабочки

Я помню вечера в начале листопада,
ночную глубину тоскующего сада,
где дуба одного листва еще густа,
и млеет мглистая густая темнота
под ветками его, и нежные ночницы
еще к нему летят в лиловый сонный час:
трепещут в темноте незримые ресницы,
порхают призраки пушистые…
                                   Для вас,
ночные бабочки, приманку я готовлю:
предчувствуя с утра удачливую ловлю,
я пиво пьяное мешаю пополам
с согретой патокой, потом прибавлю рому.
И в сад я выхожу к туманам, чудесам,
и липким золотом я мажу по сырому

Еще от автора Владимир Владимирович Набоков
Лолита

В 1955 году увидела свет «Лолита» — третий американский роман Владимира Набокова, создателя «Защиты ужина», «Отчаяния», «Приглашения на казнь» и «Дара». Вызвав скандал по обе стороны океана, эта книга вознесла автора на вершину литературного Олимпа и стала одним из самых известных и, без сомнения, самых великих произведений XX века. Сегодня, когда полемические страсти вокруг «Лолиты» уже давно улеглись, южно уверенно сказать, что это — книга о великой любви, преодолевшей болезнь, смерть и время, любви, разомкнутой в бесконечность, «любви с первого взгляда, с последнего взгляда, с извечного взгляда».В настоящем издании восстановлен фрагмент дневника Гумберта из третьей главы второй части романа, отсутствовавший во всех предыдущих русскоязычных изданиях «Лолиты».«Лолита» — моя особая любимица.


Защита Лужина

Гениальный шахматист Лужин живет в чудесном мире древней божественной игры, ее гармония и строгая логика пленили его. Жизнь удивительным образом останавливается на незаконченной партии, и Лужин предпочитает выпасть из игры в вечность…


Подлец

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Дар

«Дар» (1938) – последний русский роман Владимира Набокова, который может быть по праву назван вершиной русскоязычного периода его творчества и одним из шедевров русской литературы ХХ века. Повествуя о творческом становлении молодого писателя-эмигранта Федора Годунова-Чердынцева, эта глубоко автобиографичная книга касается важнейших набоковских тем: судеб русской словесности, загадки истинного дара, идеи личного бессмертия, достижимого посредством воспоминаний, любви и искусства. В настоящем издании текст романа публикуется вместе с авторским предисловием к его позднейшему английскому переводу.


Бледное пламя

Роман, задуманный Набоковым еще до переезда в США (отрывки «Ultima Thule» и «Solus Rex» были написаны на русском языке в 1939 г.), строится как 999-строчная поэма с изобилующим литературными аллюзиями комментарием. Данная структура была подсказана Набокову работой над четырехтомным комментарием к переводу «Евгения Онегина» (возможный прототип — «Дунсиада» Александра Поупа).Согласно книге, комментрируемая поэма принадлежит известному американскому поэту, а комментарий самовольно добавлен его коллегой по университету.


Другие берега

Свою жизнь Владимир Набоков расскажет трижды: по-английски, по-русски и снова по-английски.Впервые англоязычные набоковские воспоминания «Conclusive Evidence» («Убедительное доказательство») вышли в 1951 г. в США. Через три года появился вольный авторский перевод на русский – «Другие берега». Непростой роман, охвативший период длиной в 40 лет, с самого начала XX века, мемуары и при этом мифологизация биографии… С появлением «Других берегов» Набоков решил переработать и первоначальный, английский, вариант.


Рекомендуем почитать
Серебряный век. Лирика

В сборник поэзии «Серебряный век» вошли лучшие и самые известные строки величайших русских поэтов, творивших в конце XIX – начале XX века. И. Анненский, К. Бальмонт, Н. Гумилев, А. Ахматова, Б. Пастернак, В. Маяковский, С. Есенин – эти и многие другие имена составляют славу русской литературы. И по сей день поэзия этих выдающихся творцов остается неповторимой и непревзойденной по красоте слога и высокой духовности.


Избранное

В сборник вошли стихотворения, поэмы, переводы и драматургическое произведение известнейшего русского поэта XX века Ильи Эренбурга (1891–1967). Для широкого круга читателей.


Стихотворения

Анной Всея Руси назвала Ахматову Марина Цветаева. И в этом нет преувеличения. Со времени выхода сборника «Вечер» прошло почти сто лет, но поэзия Анны Ахматовой нe «забронзовела», не превратилась в памятник началу Серебряного века, не утратила первозданной своей свежести. Язык, на котором в ее стихах изъясняется женская любовь, по-прежнему понятен всем.Однотомник избранных произведений Ахматовой рассчитан на широкий круг ревнителей отечественной культуры, на всех тех, кто помнит и чтит ее завет: «Но мы сохраним тебя, русская речь, великое русское слово».Содержание:СтихотворенияРеквиемПоэма без героя.


Стихотворения. Проза

Хайку и хайбун самого известного японского поэта Мацуо Басё (1644–1694), жившего простой жизнью нищего странствующего философа, считаются образцом чистоты и безупречности в поэзии. Построенные по принципу «озарения», они передают подлинный дух дзен.