Гроза Византии - [3]

— Нет, память не изменяет тебе, это — не сон, не создание девичьей мечты…

— Но что же?

— То, что действительно было… Ты не здесь родилась, Ирина. Твоя родина — не шумная Византия. Первый раз свет солнца увидела ты не под сенью деревьев этого парка, а далеко-далеко от него…

— Но где же? Где, Лука?

— Сказал, далеко…

Слушай же и не перебивай. Далеко отсюда, от шумной и развратной Византии, за этим морем, которое кажется тебе безбрежным, есть другая страна. Она не похоже на эту. Нет там таких городов, как эта Византия, и народ там живет совсем другой — крепкий, сильный, здоровый, с русыми волосами и голубыми глазами.

— Варвары! — воскликнула Ирина.

— Здесь так называют их… Здесь, ведь, всех так называют, кто не римлянин или эллин. Только по совести — все варвары, даже дикие, и те добрее и лучше жителей Нового Рима… Я знаю этих варваров близко, потому что я родился там, среди них, детство, юность, взрослые годы, начало, наконец, старости, провел в этой стране, потому здесь я сам — варвар.

— Ты никогда не говорил мне этого…

— Не приходило время, дитя… Да, я — варвар… Моя родина за этим морем, на берегах великой славянской реки Днепра. Там я родился, там жил, любил и был счастлив, но, видно, умереть мне там не суждено… Родина моя, родина, далекая, милая!… Поля мои зеленые, леса дремучие, непроходимые!… Не увижу никогда я вас, не вдохну своей старой грудью того воздуха, которым дышал, когда родился… Все потеряно для меня, и только в грезах моих да мечтах, да во сне еще вижу я родимую сторону, и болит мое старое сердце, трепещется оно, как подстреленная птица!… А как позор свой вспомню…

— Говори, дед, говори, я слушаю тебя! — с волнением закричала Ирина, отклоняясь от старика и становясь перед ним на колени.

Лицо ее пылало, как в огне, глаза сверкали, высокая грудь вздымалась, что волна Босфора в бурю.

— Как же ты попал сюда? Каким образом очутился здесь, старый, хилый, ведь не по своей воле покинул ты родину? — задыхаясь от волнения, спрашивала она.

— Не по своей, не по своей! Кто же решится сам покинуть родную страну и уйти от нее… Ты права… Так слушай же! Тяжело мне, а все поведаю я тебе…

Слушай… Там в родной мне стране, на берегах Днепра, жили наши роды… Мы жили в долинах вокруг высот, на которых стоял наш город -великий Киев. Полянами нас всех звали другие племена. Жили мы мирно, никого не трогали, не обижали, хотя нас было много. Неподалеку от нас в дремучих лесах жили древляне. Нашего корня было это племя. Говорили они одним языком с нами. Мы их понимали, а они нас. Одним богам мы молились и жертвы приносили, только нравы да обычаи у нас были совсем разные: древляне, как звери дикие, лесные, жили — грабежами промышляли, вечно в раздорах между собой были, а наши роды тихие, смирные, хлеб растили, торговали с наезжими гостями в Киеве, сбывали им, что из земли потом да кровью своей добывали, а о битвах, о войнах, не только что друг с другом, но и с обижавшими даже нас племенами не помышляли… Да и к чему эти войны? Ведь все мы — родные были, недаром на всем пути великом от варяг в греки и далеко окрест по сторонам все, кто жил там, одним именем — славянами назывались: и у нас на Днепре, и на великом озере славянском Ильмене, и все, все мы, сказал уже я, одинаково говорили и одним богам молились. Только одна беда наша была: не могли мы в мире и согласии между собой жить. Вечно между нами ссоры да раздоры шли, и не было между нами правды, что на Ильмене, то и на Днепре кровь братская всегда рекой лилась. Род постоянно враждовал с родом и чаще всего по пустякам, и внимания не стоившим. Оттого-то, хоть и много было нас и сильны были мы телом, зато духом слабее детей были… Всякий, кто хотел, мог явиться к нам, воевать с нами и всегда побеждал. Будь между нами согласие, не было бы народа равного нам в целом свете!… Но что же делать, если судьба не давала нам этого, а оттого и гибли мы… Так, должно быть, предопределено самой судьбой славянским племенам во веки веков… Однако, даже при этих раздорах мы жили счастливо, особенно тот род, к которому я принадлежал. Этот род славен был богатством своим и красотою своих дев голубооких. Все окрест уважали его. К старикам его приходили даже дикие древляне, если хотели ссоры свои разрешить не кровью, а мирным правдивым словом. Не смущались даже тем, что во главе рода не старик стоял, опытом прожитых лет славный, а только что пришедший в зрелый возраст родич… Впрочем, нет, не так я говорю, больше пятидесяти зим было этому старейшине, когда его сородичи над собой во главе поставили. Был он человек добрый, справедливый, хотя и в обиду никогда своих не давал. Знали его не только в родах окрест, но в самом Киеве с почетом встречали, когда он приходил зачем-нибудь туда… Только, сказал уже я тебе, дитя, что не знают смертные, где конец счастья, где начало горя — так они близко друг с другом соединены. Стал думать этот старейшина, что боги всегда будут одинаково милостивы к нему…

— Ты говоришь, Лука, боги? Разве там, на твоей родине, не веровали во Христа…

— Нет, дитя, там не знали Его тогда, а, может быть, и теперь не знают…