Гроза надвигается - [241]

– Старина, ты ведь сам поинтересовался моим мнением, и я просто сообщил тебе, что думаю на сей счет, – промолвил Несауальпилли. – Но последнее слово за тобой, и недаром, – тут он улыбнулся, – тебя назвали Водяное Чудовище.

Примерно через год после этого акведук Ауицотля был построен, и прорицатели приложили немало усилий, чтобы выбрать подходящий день для его освящения и торжественного пуска. Я хорошо запомнил, что это случилось в день Тринадцатого Ветра, ибо событие оказалось достойным даты, на которую выпало.

Толпа начала собираться задолго до начала церемонии, ибо предстоящее торжество по своей значимости почти не уступало состоявшемуся двенадцатью годами ранее освящению Великой Пирамиды. Но конечно, всем этим людям нечего было рассчитывать попасть на дамбу Койоакан, где предстояло свершиться важнейшим церемониям. Множеству простолюдинов, столпившихся на южной окраине города, пришлось толкаться, отпихивать друг друга локтями и вставать на цыпочки, чтобы хоть одним глазком увидеть Ауицотля, его жен, советников, высшую знать, жрецов, благородных воителей и других важных особ, которым предстояло приплыть из дворца на каноэ и занять свои места на дамбе между городом и крепостью Акачинанко. К сожалению, мне, как и всем прочим воителям-Орлам, необходимо было находиться среди этих высших сановников. Цьянья тоже хотела пойти посмотреть праздник и даже взять с собой Кокотон, но я снова отговорил ее.

– Даже если бы мне удалось устроить так, чтобы вы могли находиться где-то поблизости и что-то увидеть, – сказал я, втискиваясь в свой стеганый, обшитый перьями панцирь, – не забудь, что дело будет происходить на дамбе, продуваемой ветрами и обдаваемой брызгами. А толчея там начнется такая, что можно упасть или уронить малышку, которую еще чего доброго затопчут.

– Пожалуй, ты прав, – согласилась Цьянья, не особо огорчившись и невольно прижав маленькую дочку к себе. – К тому же наша Кокотон слишком хорошенькая, чтобы ее тискал кто-нибудь кроме нас.

– Кломе нас, – с важным видом повторила за матерью Кокотон, выскользнула из ее объятий и потопала на другой конец комнаты. В два года наша дочь имела уже изрядный словарный запас, но не трещала, как белка, и редко произносила фразы длиннее, чем из пары слов.

– Когда Хлебная Крошка только что родилась, она показалась мне страшненькой, – сказал я, продолжая одеваться. – Зато теперь видно, что она такая красивая, что дальше хорошеть уже просто некуда. А жаль, потому что, выходит, со временем она может становиться лишь хуже. Чего доброго, когда придет время выдавать девочку замуж, она будет выглядеть как дикая свиноматка.

– Дикая свиноматка, – согласилась Кокотон из своего уголка.

– Что за глупости! – решительно возразила Цьянья. – Ребенок, если он вообще красив, достигает своей полной младенческой красы к двум годам, а потом продолжает оставаться прелестным – с небольшими изменениями, конечно, – пока не достигнет пика детской красоты годам к шести. Маленькие мальчики обычно на этом и останавливаются, но маленькие девочки...

Я что-то недовольно пробурчал.

– Я хочу сказать, что мальчики с возрастом уже не становятся красивыми. Они могут быть привлекательными, милыми, мужественными, но никак не прекрасными. Во всяком случае, в подавляющем большинстве. Но беды в этом никакой нет, потому как женщины не очень-то любят писаных красавчиков.

В ответ я сказал, что, коли так, мне остается лишь порадоваться своей безобразной внешности. А поскольку жена и не подумала меня поправить, напустил на себя шутливо-меланхолический вид.

– В следующий раз девочки расцветают годам к двенадцати, – продолжила Цьянья, – как раз перед первыми своими месячными. Правда, во время взросления они делаются нескладными и капризными, так что восхищаться ими не приходится, но зато потом расцветают снова, и годам к двадцати, да, именно к двадцати, девушка становится намного красивее, чем была раньше или будет потом.

– Знаю, – сказал я. – Тебе было как раз двадцать, когда я полюбил тебя и взял в жены. И ты не постарела с тех пор ни на день.

– Льстец и обманщик, – с улыбкой отозвалась жена. – У меня уже появились морщинки вокруг глаз, и грудь не так упруга, как тогда, и живот растянулся при родах, и...

– Не важно, – сказал я. – Твоя красота в двадцать лет произвела на меня такое впечатление, что запечатлелась в моем сердце раз и навсегда. Я никогда не увижу тебя другой, даже если люди скажут мне: «Эй, старый дурень, чего ты загляделся на эту старую каргу?», я все равно не смогу им поверить.

Я на некоторое время замолчал, ибо выстраивал в уме фразу на ее родном языке, а потом произнес:

– Рицалаци Цьянья чуипа чии, чуипа чии Цьянья. – Это было своего рода игрой слов и означало примерно следующее: «Если помнишь Всегда в двадцать, ей будет двадцать всегда».

– Цьянья? – нежно переспросила супруга.

И я заверил ее:

– Цьянья.

– Как приятно, – сказала она, и взор ее затуманился, – думать, что, пока я с тобой, я вечно буду оставаться двадцатилетней девушкой. Или даже если когда-нибудь нам придется расстаться, то для тебя, где бы ты ни находился, я так и буду двадцатилетней. – Тут жена моргнула, глаза ее засияли снова, и, улыбнувшись, она промолвила: – Цаа, я, кажется, забыла сказать тебе, что на самом деле ты вовсе не безобразен.