Гроза надвигается - [238]

Другие жрецы, уже поджидавшие на вершине, укладывали жертву на стоявший там каменный алтарь. Двое служителей выхватывали обсидиановые кинжалы, и пока один вскрывал ксочимикуи грудь и вырывал оттуда трепещущее сердце, другой отделял все еще моргавшую и шевелившую губами голову. Ни один другой наш обряд не предусматривал обезглавливания жертвы. Собственно говоря, и в данном случае это делалось из соображений вовсе не мистических или ритуальных, а из сугубо практических: с обезглавленного трупа легче снять кожу.

Свежевание происходило не на глазах у толпы: расчлененное тело торопливо уносили в храм, где за дело брались умелые, поднаторевшие в этом жрецы. Кожу головы снимали сзади, с загривка к макушке, веки отрезали, скальп и кожу лица сдирали с черепа. На туловище, от заднего прохода до обрубка шеи, делался продольный разрез, но кожу рук и ног снимали чулком, тщательно и осторожно, чтобы сохранить форму. Если ксочимикуи была молодой девушкой, мягкую плоть, наполнявшую ее груди и ягодицы, оставляли нетронутой для сохранения округлости, ну а у юноши оставляли на месте болтающийся тепули и ололтин.

Самый маленький жрец Шипе-Тотека (при этом храме непременно имелся коротышка) быстро сбрасывал с себя одежду и, обнаженный, быстро облачался в кожу жертвы, благо та с внутренней стороны еще оставалась влажной и скользкой и ему было нетрудно просунуть руки и ноги в своего рода полые трубки. Ступни обрубали, ибо они мешали бы жрецу исполнять танец, но кисти мертвеца оставляли на месте, чтобы те болтались и хлопали вместе с ладонями жреца. Дабы снятая с торса кожа держалась на танцоре, вдоль разреза протыкали отверстия, через которые пропускали шнурок. Потом жрец, как маску, надевал волосы и лицо мертвого избранника, это все тоже зашнуровывалось на затылке, оставляя жрецу возможность смотреть через пустые глазницы и петь, шевеля мертвыми губами. Все следы крови с внешней стороны костюма удаляли губкой, а щель в коже груди плотно зашивалась.

На все это уходило ненамного больше времени, чем занял мой рассказ вашему преосвященству. Зрителям казалось, что умерщвленный Шипе-Тотека, едва покинув алтарный камень, вновь живым появляется на пороге храма. Правда, теперь он изображал старца, согбенного и опиравшегося для поддержки на две поблескивавшие бедренные кости, единственные части тела ксочимикуи, используемые во время церемонии. При его появлении начинали бить барабаны, и под этот бой Освежеванный в Любви медленно распрямлялся, словно старик, к которому постепенно возвращается молодость. Пританцовывая, он спускался по лестнице, и с каждой ступенью танец его становился все более неистовым и сопровождался все более высокими прыжками и невероятными движениями безумца. При этом танцующий размахивал вокруг бедренными костями, а все зеваки стремились протиснуться поближе, чтобы «возродившийся бог» стукнул их костями в знак благословения. Перед этой церемонией маленький жрец всегда напивался и доводил себя до исступления поеданием множества грибов, именуемых «плоть богов». Жрец был вынужден это делать, ибо в оставшейся части церемонии на его долю выпадала самая напряженная и трудная роль. Очень трудная, ибо его неистовый танец продолжался последующие пять дней и ночей и прерывался, лишь когда исполнитель терял сознание. Разумеется, со временем пляска становилась менее буйной и теряла первоначальную самозабвенность, ибо содранная кожа, подсыхая, съеживалась. К концу пятого дня она, превратившись в облепившую жреца корку, начинала трескаться, а солнце и воздух придавали ей болезненно-желтый цвет, по какой причине ее и именовали Золотым Облачением. Да и вонь от нее к тому времени шла такая, что никто на площади уже не решался приблизиться к Шипе-Тотека за благословением...

В связи с тем, что описанные мною ужасы вновь задели чувствительную натуру его преосвященства, вынудив его покинуть нас, я, разумеется, господа писцы, со всем подобающим почтением позволю себе отметить одну странную закономерность. Его преосвященство обладает примечательной способностью приходить к нам именно тогда, когда речь заходит о вещах и событиях, наиболее неприятных или оскорбительных для его слуха.

Должен признаться, что в последующие годы я не раз глубоко сожалел о том, что когда-либо лишал Цьянью, обладавшую веселым, жизнерадостным характером и любознательностью, возможности где-то побывать или на что-то посмотреть. Но эти сожаления, самые глубокие и искренние, не относились к запрету увидеть праздник Шипе-Тотека.

Уж не знаю, есть ли в этом моя заслуга, но с молоком у Цьяньи все было в порядке. Так что малютка Кокотон быстро росла и хорошела, становясь миниатюрной копией своих матери и тетушки. Я в ней души не чаял, да и не я один. Как-то раз, когда Бью и Цьянья взяли дитя с собой на рынок, один прохожий, увидев улыбавшуюся Кокотон, попросил у женщин разрешения запечатлеть ее улыбку в глине. То был один из тех странствующих скульпторов, которые превращают заранее заготовленные шаблоны во множество терракотовых статуэток и дешево продают их потом в деревнях небогатым поселянам. Тут же, на месте, использовав заготовку, он ловко вылепил миниатюрный портрет Кокотон, с которого немедленно сделал шаблон для штамповки дубликатов. Оригинал художник преподнес Цьянье в подарок. Не могу сказать, что сходство было идеальным, тем паче что он изобразил малышку в головном уборе тотонаков, но я сразу узнал широкую заразительную улыбку своей дочери и ее щечки с ямочками. Уж не знаю, сколько всего было сделано копий, но долгое время потом можно было повсюду встретить маленьких девочек, игравших с этой куклой. Даже некоторые взрослые покупали фигурку, считая ее изображением смеющегося юного бога Шочипили, Владыки Цветов, или счастливой богини Шилонен, Юной Матери Маиса. Я бы не удивился, узнав, что несколько таких статуэток, пережив все бурные события, уцелели до наших дней, но случись мне однажды найти такую и снова увидеть улыбку моих жены и дочери, это разбило бы мое сердце.