Гроза на Шпрее - [50]

— Я боялась, что вы уйдете, и я не успею поблагодарить вас за спасение от этого нахала. Если бы не вы…

— Не стоит об этом даже говорить! Это обязанность каждого порядочного человека. Жаль только, что я очень напугал вас… Как он там? — в голосе Григория прозвучало обычное равнодушие, хотя внутренне он весь напрягся.

— Пришел в себя! К счастью, пришел в себя! Я чуть с ума не сошла от страха, пока к нему не вернулось сознание.

У Григория отлегло от сердца.

— Признаться, я тоже волновался. Особенно заметив ваши слезы, — сказал он и тут же отругал себя: глаза Джованны снова повлажнели. Глядя невидящим взглядом в глубину зала, она тихо сказала:

— Я только что узнала, что из моей жизни вычеркнут один близкий мне человек.

Хейендопф, который до сих пор не произнес ни единого слова, а лишь пожирал Джованну глазами, засуетился:

— Расскажите о своей беде! У меня есть связи и влиятельные друзья… Возможно, я сумею вам помочь.

Джованна, все так же глядя в пустоту сквозь пелену слез, протестующе покачала головой:

— Поздно! Теперь ничем не помочь…

Перед самым выходом на сцену ее вызвали к телефону. Звонил Сандро. Он когда-то ухаживал за ней, но девушка сошлась с Паоло и дала ему отставку. Сандро работал в типографии метранпажем, и сегодня голосом, полным злорадства, смакуя каждую фразу, прочитал ей выдержку из только что набранного репортажа. Там сообщалось, что Паоло Петруччио, Эрнесто Скарпа и Пьетро Корви задержаны где-то на севере Италии по подозрению в убийстве какого-то неизвестного типа. Джованна вспомнила утро, когда три приятеля прятались у нее в комнате, и поняла — все это правда. Она давно уже видела, что Паоло живет какой-то скрытой от нее жизнью, но цеплялась за его снисходительную любовь, как утопающий за соломинку. И вот соломинка переломилась. Почувствовав, что горло девушки перехватывают рыдания, Сандро еще прибавил, что с особой радостью собственноручно пришлет ей утреннюю газету.

Джованна стояла у аппарата, прижимая к груди уже немую трубку, и плакала. Паоло… Все-таки Паоло по-своему любил ее. В этом хищном мире, где каждый готов перегрызть друг другу глотку, он был для нее пусть шаткой, но опорой. Любила ли она его? Она и сама теперь не знала. Скорее всего, ей больно вырвать с корнем надежды, которые она возлагала на него… И сегодня, когда навсегда надо было расстаться с мечтой о замужестве, Джованна казалась себе маленькой, слабой и беззащитной в этом жадном и немилосердном мире.

«Фу, как кружится голова… это от коньяка… А куда подевался тот симпатичный? Ах да, у него дела, он ушел… Тоже ушел из ее жизни, как и Паоло… Паоло… как же быть теперь? Жить, как живут другие, продавая себя? А чем ты лучше их?.. Куда же делся ее спаситель? Ага, ушел… А этот второй что-то болтает и болтает… А, все равно!».

И, почувствовав на своем колене руку Хейендопфа, не сбросила ее…

Зарезать курицу, чтобы достать яйцо

Над ванной клубился легкий пар, росой оседая на вмонтированное в стену четырехугольное зеркало. Нунке плеснул в воду двойную порцию густого темно-зеленого экстракта, и в комнате запахло разогретой на солнце хвоей.

Этот запах напомнил родное жилище, имение, где поселилась их семья после того, как отец, в чине майора, вышел в отставку. Отставной майор Герман фон Кронне любил лошадей, и при усадьбе была неплохая конюшня. Но все остальные отрасли хозяйства пребывали в полном забвении, и постепенно угодья в имении все уменьшались, пока не стали совсем куцыми. Вскоре остался только кусок поля, который засевали исключительно овсом и викой, основательно запущенный дом, который левым крылом примыкал к сосновому бору, и с десяток лошадей — будущих фаворитов, которых готовили для скачек и дерби. Тренировка и содержание их требовали денег и денег. Из дому стали исчезать картины, фарфор, фамильные драгоценности, полученные матерью в приданое.

Иозеф, по семейной традиции ставший военным и приезжавший домой на короткое время, все больше ощущал распад родного гнезда. Дом теперь мог похвастаться лишь безукоризненной чистотой, и хотя утром, днем и вечером семья собиралась за отлично сервированным столом, еда стала простой и мало чем отличалась от той, которую подавали на «черной половине», где размещались приезжие и очень немногочисленная челядь. С каждым разом уменьшались и суммы, которые отец присылал Иозефу, чтобы тот чувствовал себя на равной ноге с другими офицерами. С деньгами было очень туго. Молодой Кронне ограничивал себя во всем: шил у второразрядных портных, покупал дешевый материал, в то время как его товарищи красовались в мундирах тонкого сукна, посещали театры, рестораны, казино, посылали дамам сердца роскошные букеты и различные ювелирные безделушки. Иозеф любил и одновременно не уважал отца, считал его неудачником, человеком, который ради своих капризов пренебрег интересами семьи и всего рода фон Кронне, когда-то богатого и прославленного. Как хорошо, что дети самого Иозефа никогда не испытывают унижений, выпавших в молодости на долю их отца!

Опустившись по грудь в теплую зеленоватую воду, Иозеф Кронне, он же Нунке, мысленно перенесся в свою уютную берлинскую квартиру, где все дышало достатком, не бьющим в глаза, не требующим дешевого эффекта, но весьма убедительно говорящим о благосостоянии, основа которого не быстро проходящий успех, а солидный счет в банке. Лошади отца так и не вышли в фавориты, а вот конь, на которого поставил Иозеф, вынес его из безвестности провинциального существования на ровную дорогу, неуклонно взбирающуюся вверх. Да, дети Иозефа не будут бедствовать, как бедствовал в молодости он сам… Какими они стали, Гертруда и Ганс? В который уж раз Нунке задумывается над тем, что совершенно не знает своих детей. Да и Берта до неузнаваемости изменилась. Ее письма становятся все суше, и по сути дела сводятся к коротенькому отчету о том, как чувствуют и как ведут себя Ганс и Гертруда. О себе она почти ничего не пишет, даже не упрекает мужа за длительное отсутствие.