Гроза на Москве - [24]

Царица покраснела еще больше, покраснела до слез и одернула тяжелый шелковый желтый опашень, весь в жемчугах и камнях, с негнущимися складками.

Царь продолжал, водя указкою по листу:

— Так вот для твоего сада я наказал прислать: одиннадцать яблонь, сорок кустов смородины красной доброй, три лотка да корыто, пучок мочал, пять лубов москворецких, два фунта анису, гороху грецкого, бобов по фунту, полфунта моркови, двадцать кустов крыжовника доброго, сто кустов гвоздики, сирени пятнадцать кустов, розы красной и белой по двадцать кустов, два ящика руты да два куста лилий желтых…

— Спасибо на том, государь, — прошептала Мария.

— А вчера, сказывал мне плотник Олешка, будто беседку тебе привел в порядок, резь затейную вывел, расписал под мрамор узорно красками всяких цветов да золотцем по верху провел…

Он гордился своими затеями, еще больше оттенявшими величие и пышность двора его, как двора единого державного владыки земли Русской.

— Ну, дай поглядеть, сколь красна вышла та беседка. Художнику за нее плачено немало: кормовых денег в каждый месяц, почитай, по десять рублей.

Он прошел по дорожкам сада, обсыпанным крупным песком и камешками, остановился у расписной беседки с золотыми петушками на крыше, с золочеными столбами, с резными яркими стенами, потом заглянул в маленький прудок со свинцовым дном, куда напускали воду по свинцовым трубам, подошел к стене и заглянул в окошко сада вниз.

Сад царицы был устроен на каменных сводах, над палатами и погребами, огорожен каменной стеной с окошками. Царица могла только через железную решетку любоваться из своей благоуханной тюрьмы на мир Божий.

Задумчиво смотрела она в воду, где плавали нарочно вертлявые рыбки, сверкая на солнце серебряной чешуей, и искоса поглядывала на царя, стараясь угадать, милостив ли он сегодня. Он обернулся к ней со снисходительной гордой улыбкой.

— Дела меня тешат, дела веселят, Мария, — сказал царь величаво, — хан крымский смирен стал, а еще недавно куда как спесив был: не смей, дескать, московский царь, вступать в черкасскую землю,[26] подай ему, вишь ты, Казань да Астрахань. Да еще то нелюбо: ноне дружбу я свел с королевной Лизаветой,[27] посол ее в отъезд спешит; дал я ему грамоту, чтоб торговлю вести с Московской землей без помехи; на Москве, вишь, свой двор те аглицкие купцы завели да по иным городам московским немало тоже; а там, как Ливонию всю возьмем да до моря доберемся, то ли еще будет!

Царь говорил, не обращаясь ни к кому, смотря вдаль и сам любуясь своими словами. Он любил говорить и говорить был мастер — недаром его называли в Московской земле «словесной премудрости ритором».

— Такова моя власть. Хочу — возвеличу Русскую землю единым взмахом десницы; счастье помазанника Божьего — ее счастье. А еще смеет негодный раб, пес Курбский, звать меня палачом, будто я холопов своих терзаю. Своею мудростью и заботой о земле святорусской, как о детях, созвал я в прошлом году Собор, и был тот Собор зрелищем неслыханным; то ли еще не запели, не заохали бояре-страдники: «Каково-то нам бедным! Ахти, обесчестили, вишь, нас, на Соборе том сидючи, гости незнатных родов, не княжеских, что своею волею царь созвал. Ахти, нам бедным, царь сравнял всех!» А у меня все в ту пору равны были, только лишь не те, кто в лютеранскую веру, как псы беглые, из нашей веры перебегали, и той лютеровой ереси я не потакаю; лют был он — Лютер, потому так и зовется Лютером: по шерсти кличка. Моя власть, моя воля во всем…

— Твоя власть, государь, — раздался робкий, благоговейный голос Марии.

— Сам знаю. Захотел спросить у Собора: как быть с Жигмонтом? Воевать аль ему отдать Смоленск да еще чего хочет. Холопы, как и надлежало, отвечали с покорством: «Твое государево дело, а мириться бы не след, коли Жигмонт не уступит; а мы, холопы, если к государственным делам пригодимся, головами своими готовы». Да и с шведским королем тоже властью моею согласие промеж нас стало: согласился, вишь, король Катерину ту, женку, свою невестку, выдать, чтобы я за упрямство ее над ней мог потешиться…

В глазах его сверкнула злоба. Он усмехнулся:

— Зазорно, вишь, ей было стать русскою царицею! А не зазорно будет в застенке стухнуть?

Мария широко раскрыла глаза.

— В застенке? — прошептала она.

Царь засмеялся.

— А ты уж и испужалась. Не бойся, тебя в застенок не возьму. Вот кабы тех, голубчиков сизых, словил, которые крамолу ныне против меня учинили, которых я в печатники на Москву посадил, а они ереси бесовские удумали, тех бы… На Литву бежали; гнева моего испужались, а кары небесной не боятся: от земного Бога бегут!

Он нахмурился.

— Так я стал мудрым, благодарю Бога. Узнал, как завистников своих да недругов распознать.

Царь задумался, водя посохом по песку, потом медленно пошел обратно и опустился на свое золоченое кресло.

Качались от ветра ветки цветущей яблони; шептались белые цветы, а царю слышались в этом шепоте зловещие слова. Он прищурился и хитро подмигнул царице на серенькую птичку, усевшуюся на дорожке и махавшую серебристым хвостиком.

— Вот как та пташка хвостом вертит, так вертятся крамольники… Языком лгут, а за спиною шипят, аки змеи лютые… Один из них там, — он показал рукою в сторону тюрьмы, — а и дорого заплачу я ему за речи сладкие, медовые…