Гроза двенадцатого года - [6]

А молоденький офицер уже тащил фляжку и рюмку — наливает.

— Нет, благодарю вас, я не пью, — уклоняется гость.

— Помилуйте! В поход да не пить, это святотатство! — горячился полковник.

Но гость все-таки отказывается.

— Мне не холодно, а скорей жарко, — щебечет детский голосок.

— Ну, так расстегните чекмень, оставайтесь в одной рубашке: мы свои люди.

Шутка сказать — расстегните чекмень! А что под чекменем-то? Рубашка?.. То-то и есть, что противная рубашка выдаст тайну… заметно будет.

— Расстегнитесь…

— Нет, ничего… благодарю вас, мне и так лоеко.

В это время в комнату опять явилась попадья, вся запыхавшаяся, с двумя банками варенья и блюдечками. За ней — стряпуха с самоваром. За стряпухой — девочка с подносом и шипящей на сковороде глазастой яичницей.

— Вот вам яичница — свеженькая, из самых лучших яиц, — сама за курами смотрю, сама их щупаю и до разврата с чужими петухами не допущаю… Чистые яички… Кушай, мой голубчик, на здоровье… Поди, еще и не кушал сегодня? — с ног сбившись, хлопотала попадья около юного гостя.

— Благодарю вас.

— А много за ночь проехали? — любопытствовал полковник.

— Пятьдесят верст.

— Батюшки мои! святители! пятьдесят верст! — ужасается попадья. — Да мой поп, когда за ругой ездит, пятьдесят-то верст в пять недель не объедет… Ах, Боже мой! Гурий казанский! пятьдесят верст в одну ночь…

Слыхано ли! Ах, голубчик мой, ах, дитятко сердечное!.. Ну, кущай же, кушай, а после вареньица, — сама варила — и вишневое, и земляничное, — кушай, родной… А батюшка с матушкой есть у тебя?

— Есть.

— И как же они отпустили тебя одного, — ах, Господи! ах, Гурий казанский!

— Ну, матушка, — заметил, смеясь, полковник, — вы совсем отняли у нас нашего товарища.

— Ах, Господи — Гурий казанский! какой он вам товарищ? Прости Господи, черти с младенцем связались… Не людоеды мы, чай… Знамо, дитю покормить надо… Вон и у меня сынок в бурсе — как голодает, бедный.

И попадья насильно усадила юного воина за стол, дала ему в руки ложку, хлеб и заставила есть яичницу.

— Кушай, матушка, кушай — не гляди на них… Они рады ребенка замучить.

Офицеры добродушно смеялись, смотря, как гость их, краснея от причитаний попадьи, с видимым наслаждением ест яичницу.

— Из законнорожденных яиц яичница, — шутя заметил молодой офицер, — должно быть, очень вкусная.

— А разве, матушка, от распутной курицы яйца не вкусны? — спросил другой офицер.

— Тьфу! вам бы все смеяться, озорники, — ворчала попадья.

Молодой воин, видимо, насытился. Усталость как рукой сняло.

— Ну, теперь и о деле можно потолковать, — сказал полковник. — Так вы твердо решились остаться при вашем намерении, господин Дуров?

— Твердо, полковник.

— Ну, делать нечего — я беру вас с собой: вы будете моим походным сыном, а потом мы пойдем на границу, в Польшу, я сдам вас на руки какому-нибудь кавалерийскому полковнику… А в казаки вас принять нельзя.

— Мне все равно, полковник. Я только хочу быть кавалеристом.

— Ну и отлично… А если ваш батюшка узнает, где вы — ведь он имеет право вытребовать вас, как несовершеннолетнего.

— О! тогда я готова пулю себе в лоб пустить…

И она опять спохватилась на этом противном женском окончании — «готова» …Она вся вспыхнула… Офицеры заметили это и переглянулись. Надо было найти в себе страшную энергию, чтобы не выдать себя — и девушка нашлась.

— Ах, противная привычка! — сказала она, вся красная как рак. — Я говорю иногда точно девочка, а это оттого, что я с сестрой всегда шалил: я говорил женскими окончаниями, а она мужскими — ну и привыкли…

— Но отчего, скажите, батюшка ваш не хотел, чтобы вы служили в военной службе?

Девушка замялась. Она, по-видимому, не на все вопросы могла отвечать, не на все приготовилась. А этих вопросов впереди еще было так много; да и какие еще могли быть впереди!.. Она молчала.

— Вероятно, по молодости, — заметил другой офицер. Девушка все еще не знала, что сказать; но наконец решилась.

— Мне тяжело отвечать на некоторые вопросы, — сказала она. — Ради Бога, господа, простите меня, если я не всегда буду отвечать вам… Есть такие обстоятельства в моей жизни, которых я никому не смею открыть. Но верьте — моя тайна не прикрывает преступления.

— Ну, простите, простите… мы из участия только.

В то же утро к часам двенадцати назначено было выступление. Со всего села казаки небольшими партиями съезжались к сборному пункту — к квартире полкового командира. К этому же пункту со всего села бежали бабы, девки, ребятишки, чтобы взглянуть на невиданных гостей. Казаки чувствовали это и рисовались: бодрили своих заморенных лошаденок, заламывали свои кивера набекрень так, что они держались на голове каким-то чудом, а иной с гиком проносился мимо испуганной толпы, выделывая на седле такие штуки, какие и на земле невозможно бы было, казалось, выделать.

Выехал, наконец, со двора и полковник, сопровождаемый офицерами. Выехала и юная героиня на своем Алкиде.

Казаки, завидев ее, пришли в изумление — не все знали о появлении этого нечаянного гостя.

— Что это, братцы, на седле там? Кубыть пряник? — шутили казаки.

— Да это попадья испекла полковнику на дорогу.

— Нет, казачонки, я знаю, что это.

— А что, брат?